Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 3
— Молодец, — одним дыханием прошептал Невский. — Спасибо… Вместе умрем… Семья мы… Вместе надо…
Легкая, в полкапли, слеза заволокла его глаза, и они, потемнев, оживились и чуть заиграли.
Что-то звонкое коротко постучалось в воздух. Тупая, как у дрозда, трель автомата сейчас же возникла в другом месте. Двум трелям ответила третья, поближе. Немцы, сторожившие народ возле Невского, загалдели и стали расталкивать толпу, знаками веля всем расходиться.
Народ упрямо стоял на месте.
— Эйн, цвей, дрей!.. В окончательный раз! — прокричал Каульбарс. — Невский это? — и поднял пистолет к виску Павла.
— Я сказал — не он это.
— Что, мы Невского не знаем? — закричали из толпы. — Невский, господин офицер, вон он где, — и чья-то рука показала в сторону выстрелов, которые, нарастая, сливаясь в залпы, приближались к селу.
— Невских не перебьешь! — все с тем же веселым, озорным выражением в голосе произнес Павел и только хотел взмахнуть рукой, как выстрел долговязого немца остановил его и потянул все тело вниз. Каульбарс, окруженный солдатами, побежал, расталкивая народ, к своей избе.
Павел упал к ногам отца и ощупью обнял их мягким, как бы сонным движением. Все, что должен совершить человек, умирая, сегодня свершил он. Недолог и прост был его жизненный подвиг, но ведь и жизнь Павла была не сложна, а скорее пуста. Тело Павла, вздрагивая, остывало, и рука его, незаметно дергаясь, точно гладила, точно ласкала отца.
Вот жил он, никому не нужный, себялюбивый, робкий парень, и — кто его знает — как сложно, путано думал прожить, а вышло иначе: лежит он у ног отца верным сыном, выполнив все, что следует выполнить честному человеку перед тем, как перестать жить. Умер сам, но не дал жить и предателям. Вместе с собой забрал их в могилу, казнив по заслугам.
Бой врывался в село. Партизанские автоматы работали на задах, за избами.
Но толпа, стоящая возле Невского с сыном, все медлила расходиться. Наконец кто-то сказал:
— Чего же это мы?.. Давай кто-нибудь одеяло!.. Поднимайте!
Чей-то тулуп распростерся на снегу. Осторожно положили на него тело. Кто-то подхватил пылающую головню, кто-то другую.
— Несите в избу Бочарова, туда, где офицер жил…
— Переждать бы стрельбу!
— Взяли, чего там! Стрельба ему не в новину.
Две пылающие головни осветили путь по улице. За четверыми, несущими Невского, шли женщины.
Невского внесли в избу Бочарова, где жил Вегенер, а после него Каульбарс, и положили на кровать, покрытую сине-серым французским пледом.
Спотыкаясь в темных сенях, окруженный деревенскими мальчуганами, вбежал Никита Коротеев.
— Как он? — спросил у женщины одними губами.
— Плох. Крови потерял много, — ответили ему и расступились, чтобы пропустить к постели.
Он подошел, взглянул на лицо, лишенное красок, взял руку Невского, потом нагнулся к уху его.
— Слышишь меня, Петр Семенович?.. Наша взяла.
Невский не ответил и, казалось, даже не услышал слов этих. Но вот он сделал над собой огромное усилие, глаза широко и быстро открылись, и он зорко и ясно поглядел на Коротеева. И что-то, слагаясь в начало улыбки, красиво легло вокруг губ.
Хотелось долго стоять и глядеть в его лицо, и обдумывать жизнь, и навек унести в своей памяти эту последнюю улыбку, это последнее торжество воли, умирающей победительницей.
Но нельзя было. Коротеев приложил руку ко лбу Невского — лоб уже был прохладен. Он крепко пожал еще податливую, но тоже уже холодеющую руку Петра Семеновича и вышел.
У ворот толпились люди.
— Кто такие? — издали спросил Коротеев.
— Прими, товарищ комиссар! За Невского мстить вступаем!
Коротеев снял ушанку, голова его была потна, переспросил:
— За Невского?.. Что ж… Только помните — все от вас возьму, все силы.
— Бери!.. Жизнь надо — и жизнь бери.
— Хорошо.
Он сделал несколько шагов, еще не вполне владея собою.
— Умрет, товарищи, один такой человек, как Петр Семенович Невский, и сколько сердец дрожит от желания быть таким, как он, и жить, как он, и геройски погибать, как он! Не забывайте этого дня!..
15В землянке долго не знали о беде, постигшей отряд. Долго ждали вестей от своих. Много ночей провела Наталья без сна, слушая, не заскрипит ли снег под окном, не раздастся ль знакомый голос.
Никто не являлся.
«Беда, — думала Наталья, — опоздаем. Не выедем в такие морозы».
И до того все здешнее опостылело ей, что решила она уходить с Алексеем, не ожидая отца.
Стоило закрыть глаза, как тотчас же появлялось солнце, горячее, красивое, веселое не по-здешнему, и с ним вся южная жизнь, которую со слов Алексея сказкою представляла себе Наталья. И Алексей в горах — сильный, веселый.
В канун Нового года Наталья начала всерьез собираться. Очень уж плох стал Алексей.
Мороз сушил его на глазах.
«Уж если и на Новый год тут останемся, проку не будет», — думала.
И решила сама сходить на деревню, к жене Чупрова, за санями и лошадью.
Только вышла под вечер, услышала далекий осторожный скрип лыж. Притаилась. Издали узнала — Васильков! Окрикнула. Но все же автомат с плеча сняла, приготовилась.
Он тоже стал подходить с автоматом.
— С добром идешь ко мне или как? — спросила одними губами.
— С бедой, Наташа. Петр Семенович погиб.
Дрожащими пальцами легонько коснулась сосны, как бы проверяя, выдержит ли та, и прислонилась щекой к шершавой коре ствола.
— Коротеев Никита Васильевич налетел на них той же ночью. Ну, на час какой-нибудь опоздал, вот беда. Зато, брат, до единого фрицев порубал. Каульбарса ихнего колхозники убили. Которые пробовали убежать, тех Чупров перехватил, — сказал Васильков, оживляясь. — Из любавинского колхоза в тот же час встало в строй восемнадцать человек. «За Невского, говорят, хотим отомстить!» Ну, и пошло! Из Егорова — девять, из Ольгинского — пятнадцать.
— Говори, Васильков, говори…
— Наш народ, знаешь, какой: смотрит, смотрит, а как навалится — ног из-под него не вытащишь. В наших деревнях, как узнали о Петре Семеновиче, все в один голос: «Собирай новый отряд!»
— А ты… ты что сказал?
— Подождать, говорю, надо Коротеева. Чем вас вооружать, чем кормить, кто вас знает! Ты что на меня так смотришь?
— Ничего.
…Как был обманчиво прост и счастлив тот невозвратный день, быть может, выдуманный, воображенный, когда она, простая, счастливая, впервые предстала перед Алексеем и поняла — вот ее жизнь! Не простой, не легкой вышла жизнь, но менять ее, искать другую, полегче, было нельзя сейчас.
— Когда же ехать располагаешь? — спросил Васильков. — Ты поплачь, не робей, твое дело женское. Кругом одна.
— Кругом одна, — повторила Наталья.
— Отвезу тебя с Алексеем, будь спокойна.
— Куда? — зло спросила Наталья. — Куда ж мне теперь от отца уезжать? Куда с родной земли побегу?
— Да что ж… отца не вернешь, а у тебя счастье в руках.
— Молчи. Чем жить будете, если уйду? В моих руках ведь все запасенное.
— Это точно.
— Ни одного дня нельзя терять. Иди, сзывай народ на Березовый заказ. На четверг. Навстречу Никите Васильевичу посылать надо.
— Созвать не долго. Вооружить-то чем?
— Это есть.
— А питание?
— И это есть.
— Ты не торопись, подумай. Если ехать, так я отвезу. Как же это, а?.. Твердо?
— Иди за народом. Ни дня нельзя терять, ни человека.
— Твердо?.. Алексей-то как же?
— Разговоры мы будем тут с тобой разговаривать! С нами останется Алексей! — и по-отцовски размашисто ударила ладонью по стволу.
Снег крупной охапкой осыпал ей плечи и голову. Она вздрогнула. Провела рукой по глазам.
— Твердо! — и пошла назад к землянке. — К себе, друг, не зову, ты прости, — бросила уже на ходу.
— Да я понимаю, как же, — растерянно сказал Васильков, сняв ушанку и слабо взмахнув ею вслед Наталье. — Значит, на четверг?
— На четверг.
— К полудню собирать?
— К полудню.
Поднималась метель, и лес задымился шуршащею снежною пылью. Снежинки были колючи, и лицо больно горело от них, точно кожу прокалывали тупыми иголками.
Но кровь текла не по лицу — по сердцу. Валами валила вьюга, крепчая, как волна в океанском шторму.
«Ну что ж, подождем… Как он пел про бурю-то? — и вспомнился ей предоктябрьский вечер и Коротеев. — «Ты подуй, подуй, ветер-батюшка!..» Нет, не то… А хорошо пел… «Мети, метель, заметай тепло, выноси меня на вольную волюшку…» Ах, опять не то… Но придет же мой день! Придет! Все вспомню!..»
Проваливаясь в снег, натыкаясь на погребенные в сугробах заросли мелкого ельника, Наталья с трудом добралась до землянки. И обомлела. У входа стоял Алексей.
— Ты все слышал? — робко спросила она.
Не отвечая, он взял своей горячей, воспаленной рукой ее одеревеневшую на морозе руку.
