Федор Абрамов - Дом
— Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике решил сдохнуть…
— А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала… Не я… Пить, пить мне дай…
— Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху…
У Евсея оказались сломанными обе ноги — криком закричал, когда Михаил попытался посадить его, — и как было одному справиться! Пришлось бежать за помощниками — за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.
И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Доктора из района привезли на другой день после обеда.
Он не осматривал больного и минуты — ему достаточно было взглянуть на его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.
— В больницу, отец, надо ехать. Срочно.
— Резать будешь?
Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку врать нельзя.
— Буду.
Евсей на секунду закрыл глаза, затем, собравшись с силами, поискал глазами Егоршу.
— Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем… А когда тот вышел, спросил:
— Сколько мне житья еще дашь?
— А вот починим, подремонтируем — поживешь еще…
— Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой день-то? Среда кабыть?
— Среда.
— Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь, а потом, как суббота истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз на солнышко и отойду.
— Отойдешь? Так решил?
— Так. Так господу угодно.
— Ладно, дед. Хватит морочить мне голову. Надо срочно ехать. Каждая минута дорога.
Евсей вдруг расплакался, как малый ребенок:
— Да что я тебе худого-то сделал? Пошто ты послушать-то меня не хочешь? Оставь ты меня во спокое, дай умереть человеком.
— А я на то и на свете живу, чтобы не давать людям умирать.
— А нет, нельзя мешать человеку, ежели он хочет помереть. А я все равно помру. Три дня, три ночи лежал в яме, в скверне, как Лазарь во гноище, зачем? А затем, чтобы очиститься перед смертью, грехи с себя снять… Евсей передохнул немного и сделал заход с другой стороны: — Умный человек, науки учил, а подумал, нет, зачем мне жить-то? Ноги отрежешь — кому я такой надо? Людей-то ты пожалей, коли меня не жалеешь…
Доктор задумчиво в который уже раз оглядел темную срубчатую келейку, посмотрел на красную лампадку, теплящуюся в переднем углу, на черные ящики божественных книг, грудой сложенных на лавке под лампадой.
— Дети у тебя есть, отец?
— Нету. Никого нету. Было два сына, оба воителями преставились.
— На войне погибли?
— На войне.
Доктор опять помолчал, опять поводил вокруг глазами.
— Ладно, отец, — сказал он глухо. — Будь по-твоему: помирай человеком…
2Приходили люди — свои пекашинские, из окрестных деревень, крестились, бухали на колени, говорили всякие болезные слова — Евсей оставался в забытьи. И Егорша, все эти дни безотлучно находившийся при нем, уже начал было думать, что он так и не услышит больше старика.
Но услышал. Услышал, когда поздно вечером в субботу в избенку влез Михаил.
— Вот и дождался я тебя, Миша, — вдруг заговорил Евсей и, к великому изумлению Егорши, даже открыл глаза. — Все люди бензином да вином пропахли, а от тебя дух травяной, вольный. С поля, видно?
— С поля, — ответил Михаил.
— Трудник ты великий, Миша. Много людям добра сделал… А вот одно нехорошо — от сестры родной отвернулся.
— Ну об этом что сейчас говорить.
— Последние часы у меня, на земле остались — о чем же и говорить? Все хочу, чтобы у людей меньше зла было… Ну да с сестрицей-то вы поладите, у меня тут сумненья нету. С Егором помирись…
— Я? С Егором? — Михаил покачал головой. — Нет, давай что-нибудь полегче проси.
— А легкое-то человек и сам осилит. В трудном помогать надо. Помирись, помирись, Миша. Утешь старика напоследок…
Михаил долго молчал. Потом посмотрел, посмотрел на Евсея — тот из последних сил глядел на него — и протянул руку Егорше.
У Егорши слезы вскипели на глазах. Он жадно, обеими руками схватил такую знакомую, такую увесистую руку, но ответного пожатия не почувствовал. И он понял, что примирение не состоялось.
3Евсей умер как сказал: в воскресенье на рассвете.
Только солнышка в тот час не было. Пушечные грозовые раскаты грома сотрясали небо и землю, а потом хлынул яростный долгожданный ливень. И набожные старушонки увидели в этом особый знак:
— Вот как, вот как наш заступник! Господу богу престал — первым делом не о себе, об нас, грешных, забота: не томи, господи, людей, даждь им влаги и дождя животворныя…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Родьке Лукашину три раза давали отсрочку от армии. И все из-за матери, из-за ее здоровья. В последние семь лет Анфиса Петровна редкую зиму не лежала в районной больнице.
В этом году здоровья у Анфисы Петровны не прибавилось, но Родька просто взбесился — весь август один разговор: отпусти да отпусти в солдаты. Надо же ему когда-то белый свет повидать!
И вот Анфиса Петровна поупиралась-поупиралась да в конце концов и махнула рукой: ладно, не буду твою жизнь заедать. Как-нибудь два года промучаюсь.
Родька — огонь парень! — за один день ухлопотал все дела в военкомате и вечером того же дня, дурачась, уже рапортовал матери:
— Разрешите доложить, товарищ командующий. Рядовой подводного флота Родион Лукашин прибыл в ваше распоряжение в ожидании отправки по месту службы… — И вслед за тем, не дав матери опомниться, выпалил: — Так что собирай стол на тридцать первое августа сего года.
— На тридцать первое? — удивилась Анфиса Петровна.
— А чего?
— Да когда у нас в армию-то провожают? В сентябре-октябре, кажись?
— Ну, мам, я думал, ты у меня подогадливей. Верка Пряслина, к примеру, должна быть за столом или нет?
Так вот оно что! — догадалась наконец Анфиса Петровна. Веру Пряслину задумал посадить за стол своей девушкой — такой нынче порядок, непременно чтобы девушка провожала парня в солдаты, а Вере к первому сентября надо в школу в район, вот он и порет горячку.
— А отец-то как? — подумала вслух Анфиса Петровна. — Согласится?
— Дядя Миша? — ухмыльнулся Родька. — Уговорим!
— Всех ты уговорил… Вера-то, не забывай, ученица.
— Ну даешь, Анфиса Петровна! Верка — ученица… Да в проклятые царские времена такие ученицы уже со своей лялькой на руках ходили.
— Ну не знаю, не знаю, — вздохнула Анфиса Петровна. — У тебя все не как у людей. Тридцать первого стол… Да ты подумал, нет, сколько до тридцать первого-то осталось? Три дня. Кто это тебе за три дня стол сделает?
— Сделаешь, сделаешь, маман! — подмигнул Родька. — Ты все сделаешь. В войну самого Гитлера на лопатки положила — разве мы забыли про эту страницу в твоей героической автобиографии?
— Ладно, ладно, — замахала руками Анфиса Петровна, — не подлизывайся. Знаем мы эти разговоры.
Но тут Родька шаловливо, как девку, сгреб ее в охапку, смачно поцеловал в губы, и что она могла поделать с собой? Растаяла. Об одном только не позабыла напомнить сыну:
— С Пряслиными разбирайся сам. На меня тут не надейся.
— Ты это насчет того, чтобы мама Лиза тормоза дала?
— А уж тормоза не тормоза, а подумать надо. Лиза матерь тебе вторая, не позвать — срам, а позвать — что опять с Михаилом делать? Разве сядет он нынче за один стол с родной сестрой?
Родька снисходительно сверху вниз посмотрел на мать и улыбнулся:
— Не беспокойся, маман. Этот вопрос у нас уже подработан. Мама Лиза не придет.
— Как не придет? Откуда ты знаешь?
— Знаю, раз говорю. В общем, так: беседа на эту тему проведена. Есть еще к суду вопросы?
Анфиса Петровна подняла глаза к передней стене, посмотрела на увеличенную карточку Родькиного отца:
— Ну, Иван Дмитриевич, а ты что скажешь? Будем провожать сына в солдаты?
С пятьдесят пятого года, с той самой поры, как пришло извещение о гибели мужа, она во всех важных случаях советовалась с ним. И обязательно вслух, обязательно при сыне: чтобы не забывал, помнил отца.
2Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не мог раньше. В молодые годы с утра ни разу не бражничал — так неужели сейчас, на пятом десятке, ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало?
А другая причина, почему он со всеми не в ногу, — женушка. Заладила: не пойду, и баста — бульдозером не своротить. «Да ты подумала, нет, какая это обида Анфисе Петровне будет?» — «А мне не обида — дочерь родную во грязи валять?» — «Дочерь во грязи? Веру?» — «Проснулся! Родька кой год по бабам ходит, баско это — ученица с таким кобелем рядом?» Михаил тут только руками развел: подумаешь, преступление — человек смолоду молод! И вот стружка полетела уже с него: «А-а, дак ты защищать, защищать! Ну ясно, кобелина кобелине глаз не вырвет!» Никак не может забыть Варвару.
