Марк Гроссман - Гибель гранулемы
— Нет, отчего же. У человека чудо-голова, и никто не знает, что еще она может придумать.
— Голова и воля, — уточнила Анна. — Неистребимая воля к жизни. Я буду внушать это своим ученикам.
Они медленно подходили к большому промтоварному магазину, когда из его дверей вышла молодая женщина с ребенком на руках. Рядом с ней шел ничем не примечательный мужчина, вероятно, отец ребенка. Малыш хандрил и взбрыкивал ножками.
— Вовка, — говорила мать, — ты не у себя дома. Нечего ныть.
Голос и фигура женщины показались Павлу знакомыми. Косы цвета ржаной соломы выбивались из-под платка.
— Вера Ивановна! — вспомнив женщину, крикнул Павел. — Здравствуйте!
Ему было приятно, что доброжелательная и спокойная женщина, с которой его когда-то свела дорога, увидит Павла рядом с красивой девушкой.
— Ах, это вы, Павел! — заулыбалась Вера Ивановна. — Вася, познакомься с Павлом.
И она первая подала руку Анне.
— И Глаша здесь, — повернувшись к Павлу, сообщила она. — Мы все сегодня в город приехали. За покупками.
«Где же она?» — хотел спросить Павел — и увидел Глашу.
Она торопливо вышла из дверей того же магазина и быстрыми шагами догоняла сестру и зятя. Ее черные выпуклые глаза смотрели холодно и вяло, русые кудряшки под беретом трепыхались от быстрой ходьбы.
Увидев Павла, она на мгновение открыла в улыбке ровные мелкие зубы, но, заметив рядом с ним девушку, согнала улыбку с лица и равнодушно кивнула головой.
Вскоре они расстались.
Неторопливо шагая с Анной в ногу, Павел сказал:
— Они — сестры, и совсем разные. Но, кажется, одно роднит их: и та, и другая никогда не любили по-настоящему.
Он заглянул сбоку в глаза девушке, спросил:
— У нас ведь все будет по-другому? Правда?
— Конечно же, — хмелея от его взгляда, откликнулась Анна. — А иначе просто не стоит жить.
ВОТ ТЫ УЖЕ И НЕ МАМКИН, ПАНЮШКА
Павел толкнул дверь своей комнаты и застыл на пороге в радостном волнении. У стола сидели бабушка и мама, беседовали с Влаховым. Когда Павел вошел, они замолчали. Абатурин бросился к матери, оторвал ее от пола, поцеловал.
— Медведь, чисто медведь, — ворчала мать, и в ее голосе звучала гордость.
— Здравствуйте, бабаня, — сказал Павел, опуская мать на пол. — Не ждал я такую радость.
— Здравствуй и ты, Паня, — отозвалась бабушка, и Павлу показалось, что поздоровалась она сухо и даже раздраженно.
Потом повернулась к Влахову, заметила, хмурясь:
— Ты поди погуляй, парень. Мы тут по семейному делу поговорим.
— Не разбира́м, — покачал головой Влахов, явно не желая уходить.
— Иди, иди, — проворчала бабушка. — Чего тут разбирать?
— Ще до́йде вре́ме, — засмеялся Влахов, — кога́то ще се разка́ете за то́ва.
— Не раскаемся. Иди, скаженный.
Павел после отъезда из села дважды навещал мать и бабушку. Он обычно сразу принимался за дела по хозяйству, что-нибудь чинил во дворе, изредка играл на гармони, чтобы доставить удовольствие близким.
Марфа Ефимовна испытующе смотрела на сына, говорила:
— Чудной ты, Панюшка. В клуб пошел бы или так с какой девушкой походил. Промчит время мимо — пожалеешь.
Бабушка тоже вступала в разговор, и он всякий раз неизменно касался Али Магеркиной, ее личных достоинств и достатков. Было совершенно очевидно: Алевтина нравится матери и бабушке, и они хотели бы видеть ее под одной крышей с Павлом.
Вероятно, с этой целью они и приехали сейчас в город.
Наконец бабушка выпроводила Влахова из комнаты, и Абатурины остались одни.
Женщины стали задавать Павлу обычные малозначительные вопросы, выкладывали на тумбочку захваченную для него еду, рассказывали о деревенских новостях.
— Алевтина велела кланяться, — кинула мать. — Телочка у них родилась и швейную машину купили.
— И ей поклон от меня, мама, — отозвался Павел. — Зерно к севу-то уже приготовили?
— Да, — недовольно ответила мать.
Бабушка тяжело ходила по комнате, постукивала палкой, заглядывала во все углы.
— Пылища, — ворчала она, хмуря такие же разлатые, как у Павла, брови. — Портянки вон под кроватью. Без бабы чисто не будет.
Павел совсем уже решил, что мама и бабушка наведались к нему, чтобы склонить к женитьбе на Алевтине. Но тут бабушка неожиданно сморщилась, тихонько заплакала и, не утирая слез, сказала:
— Вот до чего бог привел дожить… Не ожидала от тебя я этого, внучек.
Мать тоже заплакала, и синие глаза ее сразу стали тусклые, потеряли много красоты.
— О чем вы? — заволновался Павел, тревожно переводя взгляд с мамы на бабушку.
— Это все приворожки, маманя, — не отвечая сыну, всхлипнула Марфа Ефимовна. — Не иначе, присушила его эта тихоня…
У Павла над верхней губой сразу выступили крупные капли пота, и он спросил:
— Какая тихоня, мама?
— Тебе лучше знать, ты по больницам бегаешь.
Павел опустился на койку, будто ему подрубили ноги, сжал челюсти так, что онемели зубы. Спросил, не поднимая головы:
— Откуда знаете, мама?
— Земля речами полнится. Вот и к нам слух прокрался.
Павел пристально посмотрел на мать и бабушку, сказал, стараясь унять дрожь в руках:
— Нехорошо это, бабушка. И вам, мама, не к лицу.
— Набубнил бог знает что! — нахмурилась Марфа Ефимовна. — Чем это мы тебе не по вкусу пришлись?
— Зачем выпытывали? — тоже нахмурился Павел. — Я и сам скажу, когда время придет.
— Вот и скажи, выставь свою глупость напоказ.
— Какая же глупость? — стараясь скрыть раздражение, проговорил Павел. — И вы батю любили. Что ж меня не поймете?
— Экая слепота страсти, — покачала головой бабушка. — Или мы враги тебе, или нехристи? Тоже крещенные.
— Вот и помолились бы за нас, бабушка. Все бы вам легче было.
Старуха подозрительно посмотрела на внука, пожевала впалыми губами, бросила, бледнея от досады:
— С глупостью и богу не сладить. Я уж всем жаловалась — и небу, и людям. Никто не слушает.
Она кивнула на койку Влахова, усмехнулась:
— Мне этот, приезжий, говорил: красивая девка. Тебе, мальчонке, оно и приятно. Ну, хороша на погляденье — что с того? Здоровье-то — вешний лед. Не успеешь ахнуть — стает все. Вот и вдовец. Ладно ли будет?
— И сам кашлять начнешь, — снова заплакала мать.
— Спасибо вам, бабаня, и вам, мама, спасибо, — дрожащими пальцами поджигая папиросу, сказал Павел. — Я теперь вовсе одумался, а то и впрямь затменье нашло. Брошу я ее, больную. И про любовь скажу: врал все!
Он старался выговаривать слова спокойно и отчетливо, но это плохо удавалось, и боялся, что сорвется.
— Зачем вы подлому меня учите, мама?
— Правдолюб, душа нагишом, — неодобрительно отозвалась бабушка. — А того не понимает: на весь мир мягко не постелешь.
Она посмотрела на внука и испугалась. Ей показалось: он сейчас заплачет или начнет кричать, или еще что-нибудь сделает дурное, беспамятное. У Павла побелела не только кожа лица, но даже зрачки будто бы стали светлее от ярости.
Он сделал попытку еще раз сдержать себя, торопливо налил из графина воды в стакан, выпил.
— Люблю я ее, мама. И она меня тоже. И жить нам друг без друга не интересно.
— Смирнее теленка был, — неведомо кому пожаловалась бабушка, — и вот — на́ тебе! — стал ершом и ни с места.
Мать уронила голову на грудь:
— Выходит, мне век без внучонка жить. И попестовать некого будет.
— Она через год совсем здоровая станет, — торопливо сказал Павел. — Вы не сомневайтесь, мама.
— Наморишься, намаешься ты с ней, сынок.
Бабушке показалось, что невестка стала помягче, пошла на попятную, и старуха постучала палкой в пол:
— Не лезь в петлю, Пашка, и головы не увязишь. Обдумай путем все. Не часовое дело, — вечное.
— Бати нет, — огорченно вздохнул Павел. — Он бы постоял за меня, не дал вам в обиду.
— Ты и сам-то не больно тихенький, — сказала бабушка и отвернулась.
— Плюешь на нас, старух-то!
Марфа Ефимовна села на кровать рядом с сыном, проговорила, заглядывая ему в глаза:
— Я не со зла, сынок, это. Только и то известно: всякая сосна своему бору шумит. Один ты у меня.
Она опять стала всхлипывать, и что-то говорила, будто глотала кусочки неразжеванных слов.
Обе женщины сидели возле Павла, пригорюнившись, не вытирая слез. Одна ахала, другая подахивала, и Павлу стало жаль их до смерти, таких родных и таких, все же, беспомощных.
— Мама! Бабаня! — внезапно воскликнул он, вскакивая с кровати. — Я же вам подарки славные такие купил. Вот…
И торопливо полез в чемодан, вытащил оттуда женские ботинки, теплые, старомодного вида, потом разноцветные сверточки штапеля, открыл крошечную картонную коробочку, достал из нее продолговатенькие ручные часы.
— Это вам, мама. Нравится?
