Виктор Конецкий - Tom 5. Вчерашние заботы
Из радиотелефона голос Конышева:
— Впереди редкие перемычки льда, сплошной туман. Войдем в него через часик. Прошу немного сократить дистанции.
— Я — «Державино»! Вас понял. Спасибо!
Все суда каравана в порядке очередности повторяют то же.
Ушастик (задушевным шепотом):
— Нынешняя буфетчица, Тимофеич, в трагической ситуации, если начальник не умеет ее физически успокоить…
Спиро, который никакого юмора не сечет, и даже Леонов вместе с солнечным Поповым и грустным Никулиным из него улыбки не выжмут:
— Что лучше вот нынче, чем в тридцать девятом, так это связь радиотелефоном. Попробуй в мегафон покричи на морозе — губы к медяшке примерзали, с кровью отдирали от раструба…
Ушастик с последовательностью и цепкостью старого удава:
— От души советую, Тимофеич. Если хочешь, чтобы на пароходе все в меридиан вошло, соберись с силами. Поднапрягись, чернослива поешь, женьшень в Певеке купи, для нервов чего глотни — и валяй! А то сожрет нас Саввишна, хуже Соньки доведет, щами окатит. Видит бог — уест! Я ж по старой дружбе…
Я все ждал, когда Арнольд Тимофеевич взорвется, но он вел себя как-то странно, даже с некоторым смущением. Задрал башку к небесам, к клотикам мачты и соображал что-то, открыв рот.
Вообще-то, все люди, задирающие башку круто вверх, открывают при этом рот. Так, вероятно, нас устроил Бог. Но когда задирает башку к верхушке мачт Спиро, то его пасть отворяется прямо-таки до невероятных растворений — напоминает двери во Дворце бракосочетаний.
Наконец Арнольд Тимофеевич опустил взгляд долу, затворил пасть и укоризненно прошепелявил:
— У меня сыновья чуть не ее возраста, а ты такие пошлые советы подсказываешь.
Я (хотя мне очень интересно, куда и зачем клонит дед, но порядок есть порядок):
— Прошу в рубке потише. Лишние разговорчики! Рублев, ты чего уши развесил? Вперед смотри!
Здесь Ушастика срочно вызвали вниз.
Еще через минуту дед из машины позвонил мне и доложил, что у них там тепловые перегрузки, возникающие по причине мелководья, и, чтобы не выйти за пределы ограничительных характеристик, ему надо часа три.
А у кромки ждали два огромных ледокола, и РДО на отход начиналось словами «весьма срочно!». Но что поделаешь?
— «Комилес», я — «Державино»!
— «Державино», слушаю вас! «Комилес»!
— Скисла машина. Механик просит три часа. Причины уточняются. Доложу, когда сам пойму, что там у них.
— Вас понял. Буду докладывать ледоколам. По каравану! Всем сбавлять обороты! Четным выходить вправо! Нечетным влево! Ложиться в дрейф!
— Вас понял… Вас понял… Вас понял… Вас понял… Вас понял…
Вероятно, хвастаюсь, но уверен, что чувствую двигатель верхним чутьем и эпителием кожи. В том смысле чувствую, что жалею его не в силу инструкции, а как жалеют работающего тяжелую работу подростка. Отроками на «Комсомольце» нас гоняли на вахты в кочегарках и в машине, у мотылевых, упорных, дейдвудных подшипников, хотя готовили не в механики, а в судоводители. Никакой пользы с точки зрения понимания механики и механизмов это мне не принесло — плохо «вижу» нутро любого, даже простого механизма, плохо «вижу» чертежи. Пространственное видение в астрономии — небесной сферы, например, — приличное, но тоже не очень. Зато ощущение двигателя как живого, требующего и любви, и строгости, и справедливости, и поощрения, есть, и каждый лишний реверс напрягает душу.
11.08. 00.10.Встретились с «Ермаком» и «Владивостоком».
Восход. Небеса нежны, как крем-брюле, море студено, как торт-пломбир. Солнце поднимается в эту кондитерскую кровавым сгустком, рассечено сизыми тучами, как Сатурн кольцами, и такое же огромное. Следуем прямо в это солнце — на восток — в пролив Санникова.
В 01.30 у «Гастелло» тоже поломка — завис пусковой клапан в машине. «Владивосток» остается с ним, мы идем за «Ермаком».
В 05.30 «Владивосток» и «Гастелло» догоняют караван. И «Владивосток» занимает место перед всеми нами. Очень красиво срезает угол по сплошному полю, лед летит от его черного носа ослепительной волной-веером брызг, глубокое седло в середине борта между носовой и кормовой волнами. Он идет мимо нас на полном ходу сквозь утреннюю синь, которая охвачена по горизонту двумя кривыми белыми саблями льда.
Андрияныч по секрету сообщил мне, что слышал, как тетя Аня назвала старпома в уюте камбуза «Кутей». И это ее ласкательное обращение так потрясло деда, что ночь он не спал, держа под наблюдением дверь старпомовской каюты…
Сонька особенно бесила Арнольда Тимофеевича, заявляя, что в тот момент, когда его зачинали, в дверь спальни его родителей кто-то сильно постучал…
В полдень застряли на траверзе Земли Бунге и Малого Ляховского, на юге которого есть «Изба Толля».
Ледовая обстановка определяется выражением Рублева: «Глухо, как в женской бане». Можно подумать, что Андрей женские бани знает не хуже кухни зоопарка.
Лед десять баллов, пятьдесят процентов двухлетнего, отдельные глыбы до четырех метров толщиной.
Все шесть судов застряли одновременно и очень тесной компанией. Лучше бы нам в такой ситуации находиться друг от друга подальше.
«Ермак» берет на усы «Софью Перовскую». «Владивосток» лупцует «Державино» кнутом волевых понуканий, как надсмотрщик на плантации несчастного дядю Тома. Но дядя Том застрял намертво. Рядом безнадежно завяз «Комилес».
«Владивосток» пятится задом нам в нос, чтобы брать на усы. С него доносится полуплачущее объявление: «Дорогие товарищи! Горячей воды для личных нужд не будет до утра. Ремонтируется магистраль. Просьба к экипажу закрыть все краны! Будьте сознательными!»
На вертолетной площадке в корме «Владивостока» бегает вокруг вертолета полноватый морячок. Он бегает точно по белому пунктиру, нанесенному по зеленому фону взлетно-посадочной площадки вокруг синей стрекозы-вертолета, — жирок морячок сгоняет. До суровой Арктики ему как до лампочки.
Вдруг «Ермак» обнаруживает, что, пока ледобои поштучно таскают нас на восток, восточный ветер сносит всю остающуюся компанию на запад с большей скоростью. Возникает угроза выдавливания нас на мелководье у острова Котельный. А на малые глубины туда ледоколы для оказания нам помощи вообще не смогут подойти. И потому «Ермак» приказывает вылезать назад в точку, где были в 11.30 утра.
В 16.00 выходим в нее и ложимся в дрейф.
Ветер с востока. Ветер летит в трубу между Малым Ляховским и Землей Бунге. Баллов семь. «Комик» — так давно уже называется «Комилес» — стоит на якоре. Мы трое болтаемся, как некоторое органическое вещество в проруби. Только вместо проруби — полынья.
Безнадега ожидания погоды у моря. Серятина.
И небеса, и вода напоминают грязные бутылки, которые стоят на кухне холостяка уже второй год.
Из инструкции по психогигиене на судах морского флота: «Стресс от „неопределенности обстановки“ следует рассматривать как замаскированный спутник почти всякой психической травмы у моряков дальнего плавания».
Мы бездельничаем, а в миле от нас бегает взад-вперед могучий «Ермак». С какой целью бегает, нам не ясно. Но вид у него такой деловитый, как у собаки, которая трусит через пустынную городскую площадь ночью и которая знать не знает, куда и зачем она бежит, но сохраняет на морде выражение озабоченной деловитости для собственного вдохновения, самоуважения и душевного спокойствия…
Как просили старые полярные моряки, чтобы старый «Ермак» не резали на металлолом! («На иголки» — на жаргоне.) Старики хотели поставить «Ермак» на вечную стоянку в Архангельске. Не получилось. Даже адмирал Макаров не помог.
Незадолго до вылета в Мурманск меня занесло в Кронштадт. Я давно там не был. И вообще никогда не был на Якорной площади возле памятника Макарову. Площадь почему-то оказалась совсем пустынной, как будто в городе-крепости объявили воздушную тревогу.
Огромная площадь. Огромный Морской собор Николы Чудотворца — старинного покровителя мореходов. Собор напомнил Босфор. Он в плане повторяет Святую Софию в Константинополе.
Над огромной площадью, которая служила когда-то свалкой отработавших, уставших якорей, стоял в полном одиночестве бронзовый адмирал Макаров.
Восемь могучих якорей Ижорского завода по девяносто пять пудов пять фунтов каждый крепили его покой и его надежды.
По необтесанной скале-пьедесталу взметнулась черная штормовая волна, достигнув самых ног Степана Осиповича.
Скалу для памятника подняли со дна морского на рейде Штандарт. Хорошо придумали — поставить адмирала, боцманского сына, внука солдата на подводном камне с рейда Штандарт.
На цоколе памятника знаменитое: «Помни войну».
Вокруг мощенная булыжником площадка.
К булыжникам и торцам у меня симпатия. Когда прошлые скульпторы и архитекторы задумывали свои творения, они, естественно, учитывали фактуру тверди. Бесполая стерильность асфальта гармоничность их замыслов нарушает.
