Федор Панфёров - Бруски. Книга III
– Это он местность ту, видно, заколдовал, – вставил серьезно Якуня-Ваня.
– Так и есть. Горазд ты, Якуня-Ваня, на догадки… Так вот, раз Кузьма за надобностью отошел за кустик… а Филату уже терпежу нету, разбежался он да нырь в хомут. Нырнул, вынырнул на другую сторону, оглянулся, и – батюшки! – бежит это он сам на четырех ногах, а позади хвост болтается. «Мамынька, волком сделался!» – хотел было закричать, да голосу человеческого нету. А тут еще Кузьма из-за куста выскочил и давай: «Ату его, ату!» Завыл тут с горя-беды Филат и побежал в лес – волк волком.
– Экая силища была, – сдерживая смех, проговорила в тон Захару Стеша.
– Да… Сила была неуемная. Так вот с той поры три года волком Филат по лесам таскался. Допрежь один бегал, потом к стае пристал… Разные штуки они проделывали… Раз, к примеру, святой Юрий – он ведь наместник лошадиный – приказал им рябого коня задрать. Сто верст без передышки бежали они за конем рябым – настигли, задрали. Вот так и жил. А душа-то, знаешь, в нем человечья, тоску имеет, тоска к себе, на село, тянет. Бывало, слышь, оторвется от волчишек, прибежит на зады, издали так посмотрит на свою избу и ударится в слезу горькую: изба без хозяина валится, солома с крыши ползет, ворота покосились… Ну, посмотрит Филат на свое хозяйство и опять назад к волчишкам удерет: людям ведь на глаза стыдно показаться. А ведь вот – волк, а по утрам все, слышь, умывался – уткнет морду в росу аль в снег и умоется. А по весне места себе не сыщет: пахать охота.
Рассказ Захара Кирилл неожиданно покрыл хохотом:
– Волком стал, а все пахать охота. Слышь, Богданов?
– Народ мужик такой – в гробу лежит, а все к земле тянется, – заметил Якуня-Ваня и сконфуженно смолк, выдавая свою затаенную любовь.
– Верно, Якуня-Ваня, – поддержал его Захар. – Так вот я продолжу. Прошу не перебивать оратора. И таскался Филат три года с волчишками. Раз они напали на гурт овец. Филата волки наперед послали. Тут, откуда ни возьмись, пастух подоспел. Кинулся было Филат-волк в сторону, глядь – вода кругом. Закружился он, не знает, куда деваться. А волки кричат ему: «Брось ягненка – тикай к нам!» Где тут! Пастух уж вот он рядом – и говорит: «Эй ты, чего без спросу взял? Кинь!» Кинул Филат ягненка, а пастух сложил в трояк кнут и огрел двенадцать раз его по загривку, шкуру-то волчью с него и спустил. С тех пор опять мужиком стал Филат Гусев, только шею ему малость пастух повредил да языком он малость тронулся, кричит всегда одно и то же: «Всё с нас да с нас… а с бедноты-то когда? С бедноты?» Потеха! – И, не выдержав, сам рассмеялся громко, тормоша застывшего Якуню-Ваню: – Эх, Якуня… младенец ты еще: всяким сказкам веру даешь большую – видишь, как рот раскрыл.
4
Из урочища «Чертов угол» пахнуло холодом. Холод подбирался, стелясь по земле, колебля пламя костра, и люди, слушая рассказы Захара Катаева, первое время совсем не замечали, как их начало пощипывать, а тут из урочища дохнуло смрадом болот.
– Будет дело, – ни к кому не обращаясь, проговорил Захар, обрывая рассказ, и, поводя носом, словно что-то вынюхивая, шагнул, утопая во тьме.
– Вот, гляди, сейчас волком или кем явится, – с восхищением, хвалясь Захаром, выпалил Якуня-Ваня.
И все, ожидая нападения Захара, плотнее прильнули к земле, а Захар так же быстро вынырнул из тьмы. Люди у костра ждали от него шутки, готовясь встретить его взрывом смеха. Якуня-Ваня даже тихонько хихикнул. Хихикнул и оборвал.
– Река прибывает, – с расстановкой проговорил Захар. – Ливень, стало быть, недалеко. Слушай!
Из урочища вместе с холодным дуновением надвигался своеобразный шум.
– Ребята, ментом привязывай лошадей, таскай дрова в пещеру! – распорядился Захар.
Люди метнулись к лошадям, привязывая их к телегам, телеги – к деревьям. Иные принялись таскать хворост в пещеру, разводили костер. Пещера находилась совсем поблизости. При свете костра она, зияя бронзовыми, из красного камня губами, напоминала раскрытую пасть огромного зверя, – и люди в суматохе бегали около, тени их вскакивали на верхушки могучих сосен, ломались, падали, а под телегой завыл Цапай, – завыл протяжно, захлебываясь… И Якуня-Ваня, отвернувшись, быстро перекрестился.
– Ты это к чему? – заметя его движение, спросил Захар.
Якуня-Ваня вымученно улыбнулся.
– На всякий случай: мне это – рукой помотать – плево дело, а там, может, что и есть.
– А! Ну, крой…
Захар не успел закончить фразу… Над костром вкривь, беспомощно хлопая крыльями, пролетела сначала одна галка, следом – другая, а затем, спугнутые с деревьев, точно черная туча лохмотьев, они понеслись низко над землей, ударяясь о стволы деревьев, падая на костер, как саранча, – и тогда около костра запахло паленым мясом, тишина нарушилась хлопаньем крыльев, безумным криком галок, надвигающимся гулом, ржанием лошадей и воем Цапая.
Люди еще не успели привести себя в боевую готовность, как дунул ветер. Он выскочил откуда-то из тьмы и, точно растревоженный зверь, кинулся на все: на деревья, лошадей, телеги, людей, костер. Костер миллионами искр взметнулся во тьму, ветер рвал его, подбрасывая головешки. Головешки падали на землю, остервенело трещали, ветер снова подхватывал их, метал в деревья, превращая в огненную пылающую труху. Ветер налетал на деревья, гнул, трепал, как полынок, осыпая с них иглы, сбрасывая гнезда. Деревья кряхтели, не сдавались. Тогда ветер на миг отступал, отбегая прочь, затем с еще большей силой, описав круг, мчался на старое место и, разъяренный, кидался на деревья, стараясь вырвать, опрокинуть их… и сразу разнесся треск корней: ветер прорвал густую зеленую гриву. Он опрокидывал сосны, играя ими, и мчался дальше, опустошая все, что попадалось ему на пути, коверкая тех, кто не сдавался, потешаясь над ними, разнося по урочищу гул, – свою песню, песню буйного ветра.
– Ой, какой молодец! – прошептал Кирилл, любуясь игрой ветра. – Какой молодец! Какой молодец, – и хотел было податься в лес, чтобы там на себе испытать силу урагана, но ветер рванул его, погнал под уклон, как иногда гонит он по дороге курицу. «Ишь ты… Ишь ты», – засмеялся Кирилл, цепляясь руками за ветки деревьев.
И вдруг все смолкло.
Ветер, как буйный паренек, поиграв деревьями, укатил вдаль, унося с собой шум, избитые, истертые иглы сосен, поднятую с земли прошлогоднюю листву, оставляя за собой пыльный хвост.
В лесу наступила тишина.
Только было слышно, как временами со скрипом сваливались на плечи своим братьям недобитые сосны да хлопали крыльями подпаленные галки…
И полил дождь.
Вначале он лил мерно, тихо, большими струями, затем захлестал в водяном урагане, с каждой минутой прибавляя силы, сметая в низины наломанное ветром.
Дождь не выпускал из пещеры дыма, и дым, клубясь, прижимал людей к земле. Люди, плотно припав к сырому песчаному полу пещеры, лежали около костра, морщились. Иногда кто-нибудь из них не выдерживал удушливого напора, с руганью выскакивал на волю, но, встреченный ураганным потоком, сбитый с ног, весь мокрый, снова приползал к костру и ложился пластом.
Богданов смотрит на людей, и ему кажется, что вот так же сотни тысяч лет тому назад первобытные люди укрывались в пещерах, не зная еще огня, обладая еще только деревянным копьем, дубиной. Вот так же они защищались от стихии, охраняя себя от пещерной гиены, медведя.
«Не с такой же ли дубиной и теперь стоит человек перед стихией?» – подумал Богданов.
Он отвел взгляд от костра и пристально посмотрел на Феню.
У Фени русые, круто обрубленные, с красноватым отливом волосы, брови тонкие, черные, замкнутые. Губы – тоже тонкие, холодноватые, а нос какой-то странный: продолговат, края ноздрей круто обрезаны. Словно скульптор, лепя это лицо, в последний раз небрежно провел лопаточкой по краям ноздрей, хотел отшлифовать, его отвлекли, и он забыл это сделать.
«Чего я на нее так смотрю? Ноздри? Да, они красивы, своеобразны. Особенно замечательны у нее глаза. Не поймешь, какие они, – то серые, то голубые… странные глаза. Как это ее тогда Панов назвал? Ах, да, да… Юла. Подходяще. Что ж, ей двадцать, мне пятьдесят», – горестно вздохнул он, вспоминая, как совсем недавно Феня влетела к нему в комнату и, сунув, точно ребенок, палец в рот, радостно зачастила: «Слушайте. У меня что-то тут, вот тут, – она тыкала пальцем в глубь рта, – вот что-то растет. Маша Сивашева говорит: «Зуб мудрости». Понимаете, зуб мудрости!.. Значит, я старушкой становлюсь: Двадцать лет», – села против него и ликующе уставилась в его грустные глаза.
«Ей двадцать, у нее зуб мудрости растет, а мне пора новые вставлять», – подумал тогда Богданов, и теперь, глядя на Кирилла Ждаркина и Стешу, добавил: «Велите дело – молодость».
Стеша, перепуганная ливнем, долгое время лежала в отшибе от Кирилла, затем, когда все промокли, смиряясь перед ливнем, она, приподнявшись на локти, подползла близко к Кириллу и положила свою голову на его огромную руку. Кирилл весь вспыхнул и замер, боясь двинуться, произнести то слово, которое ему хотелось сейчас тихо на ухо сказать ей.
