Борис Пильняк - Том 3. Корни японского солнца
Посмотрел на часы: на них по-прежнему три, – забыл завести, – завел.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…в России сейчас прозрачные, ясные дни. За городом раздвинулись просторы, поля лежат сжатые, опустевшие, грачи собираются стаями и над перелеском летит воронья свадьба. Месяц выходит рано, долго висит в ненадобности, потом обмерзает ночью – или согревается ею, – и тогда из лесу выходит волк, бесшумно идет опушкой, не шелохнет опавшего листа. Тени в лесу от луны сини, исчерна. В лесу растут татарские серьги, – их не видно в ночи, это я только знаю. Пустые сумерки были очень долги. Волк долго лежал в овражке. Зайцев не слышно, они ушли в поля. – Любови человеческие цветут по-разному. Хорошо, если любовь зацвела весною (пусть в октябре), несла плоды летом, – тогда каждый год будут весны у такой любви, а осенями тогда так хорошо рыться в письменном столе, где пахнет прошлою зимой – перебирать бумаги и письма, – и эти, от прошлой зимы, сложить, связать и засунуть на дно нижнего ящика, – быть может, для того, чтобы посмотреть их последней – человеческой – зимой, – а иной раз для того, чтобы не вспомнить о них – даже этой человеческой последней зимой. Так идет простая человеческая жизнь… – Но волк вышел на опушку ночною осенью, прозрачной, как Пушкин, осенью охот по чернотропу и охотничьих рогов, воспевших осень, – волк увидел стеклянную луну стеклянными глазами. – Но – вот, тоже осень – шумит, гудит, стонет лес, гудит, воет, плачет – неизвестно, кто, что – то ли ветер, то ли волки, то ли тот же лес. И падает, падает мелкий дождь, холодный, такой, в котором человеку, если человек идет лесом, страшно двинуться и страшно подумать, что вот он еще вчера, сегодня утром – так спокойно насвистывал из «Веселой вдовы»: страшно представить, что вот вдруг ветер вместо него засвистит над лесом именно этой – «веселой вдовой». Тогда – надо человеку остановиться, прислониться к дереву, сдвинуть на лоб кепи и – засвистеть из «Веселой»…
Пришла московская почта, буду читать газеты.
8 вечера.
Сейчас мыл руки: из крана, откуда обыкновенно течет холодная вода, сейчас текла – горячая: так она накалилась в трубах солнцем.
После ленча спал. Я проснулся потому, что пришел и сел около Локс, молча. Я выпил содовой, съел апельсин, выкурил папиросу, чтобы продраться ото сна, – посмотрел на Локса, – он молча посмотрел на меня. Я все понял, и я сказал:
– Нади играть в шестьдесят шесть?
– Вот именно, – ответил Локс.
Жара. – Фен гудит метелью и никакого отдыха не несет. Вот преимущество машинки: руками писать невозможно, ибо бумага разбухла бы от пота.
Сегодня были Дзян Гуян-ци и Ти Ен-хан, китайские литераторы, поэты и драматурги, мои друзья. Говорили о Китрусе. В метафизике маманди, протекая подземными ключами, общество выплывает теперь на земную поверхность. У общества будет свой журнал «Нэн-го» («Южная Страна»). С ними ездили в китайский ресторан обедать, есть ласточкины гнезда, свиные выкидыши, жучков, засахаренное мясо.
5 часов утра 30-го.
Сегодня у меня бестолковый день, редкостный в нашем одиночестве: днем китайцы, вечером, ночью – –
Сейчас – пять утра: в Москве одиннадцать вечера, послезавтра август, синий вечер, левкои цветут… Рассвет – то пустое время, когда земля не засеяна светом. Я стоял сейчас на террасе: все в тумане, но в таком, какого в России нет, сквозь который не видно только того, что творится на земле, – в небесах делается красными полынями рассвет, по реке, на всех парусах в тумане, плывут сампаны и джонки: тысячелетний пейзаж!.. – Россия – рассветы все очищают.
С двенадцати вечера до этого времени я просидел в компании соотечественников, местных артистов местных варьете, музыкантов и балетчиц. Собрались эти люди – в мою честь, – и это вклад в меня, ибо такого я еще не видал! Один мужчина работал в Хлестакова, – один был просто истериком. Организатор: «вам нравится эта? – берите бутылку и идите наверх, там есть темная комната». – Истерик: – «вы хотите знать, что есть мы? – вот дайте ей четвертную» – –
Все эти были русскими. Мне было совестно, что и я «искусник»… – Россия – рассветы все очищают. – Колония, Китай, – непонятно, ужасно!.. – Эти актеры через несколько дней понесут «русское искусство» – на Яву, в Батавию, в Маниллу…
Однажды ночью за окном около нашего дома я услыхал русскую ругань. Женщина садилась в рикшу, на другом рикше ее дожидался американский матрос. Русский мужчина в отрепье офицерского костюма требовал с женщины деньги. Женщина уехала. Тогда мужчина стал кричать ей вслед о том, что он – муж, он может не захотеть и не пустить ее ночевать с матросом, – он требует два доллара. Женщина уехала. Мне – моим путем рассуждений – казалось, что он сейчас начнет проклинать нас, россиян, СССР, большевиков, грозя нашему – большевицкому – дому, – нет: он проклинал только жену. –
…Очень нехорошо видеть таких «актеров»: надо умолять россиян, моих товарищей по искусству, чтобы не ездили, не ездили они в «турне» по Востоку, по колониям, ибо неминуемо женщины здесь превращаются в содержанок, а мужчины в сутенеров, здесь, где все за деньги.–
6.30 вечера 30-го.
Не спал всю прошлую ночь. Днем работал на китрусов. После обеда исхитрился поспать, хоть и ложился в простыню, как в Сахару, жара. – Ура! Ура! – мой пароход будет здесь 8-го!.. Пот течет ручьями, лезет на очки, мешает видеть и писать.
Проснулся в бодром и радостном настроении. Еще в полусне, между сном и явью, от сна остается нечто неосознанное, такое, от которого просто – хорошо, – а потом мозг растекается по своим местам сознания, памяти, дел, и тогда – «ну, да, вот, 8-го приходит пароход!» – и все. И этого «все» – очень достаточно, ибо мертвая точка начинает двигаться, ликвидирует этот кусок моей жизни, самый фантастический в сущности и – самый тяжелый во имя фантастики, фантастический во имя тяжестей, – но такой во всяком случае, где переплелись, искореженные, маманди, время, ночи, трупы на канале, непонимание, удушье, революция… Я плохо написал этот абзац: лучше не смогу. – «Все к лучшему в этом лучшем из миров!» – вскричал доктор Панглос, когда его потащили на виселицу.
Ура! ура! – 8-го приходит пароход!..
Утро 31-го.
Читал газеты. Конечно, совсем иной мир. Там где-то – Европа, – а здесь: – Панама, Батавия, Манилла, эти экваториальные пропаренные бульоны жаров, Сингапур, штормы под экватором, Сун Чуан-фан, Фань Ши-мин, китайцы, индусы, малайцы, их жизнь, их интересы, – португальцы, арабские евреи, испанцы, французы, англичане, – колонии и метрополии, – колонии. И вот – я, задыхающийся мертвой человечиной, пахнущей с сампан, живущий бытом дипломатического корпуса, в дипломатическом квартале так, как я никогда не жил, в медлительности и комфортабельности, – в том, что сегодня старший бой без всякого моего спросу вычистил от вещей мои чемоданы, все перебрал и развесил по гардеробам, предварительно сносив суконное в химическую чистку, как делают всем джентльменам, – бой решил, что вещам не место в чемоданах, если джентльмен никуда не едет. Очень важно, что я разучился спать, потому что ночи все переаршинивают. Когда я покину эту жару, когда мысли, виденное, воля и нервы придут в порядок, – это будет путь из фантастики. Я смотрю на мое тело в зеркале: я странно думаю о том, что мое тело стало совершенно бесполо, – это большая глава той фантастической повести, которую я пишу самим временем.
…если оторваться от Земного Шара и в колоссальном некоем полете посмотреть сверху на Земной Шар, – то увидишь его никак не озабоченным о человеке, враждебным человеку своими размерами, – тем, что север и юг, полюсы, скрыты от человека холодом, льдом, метелями, – тем, что юг сейчас в вечной ночи, север в вечном дне, – тем, что вокруг экваториальных стран, в смертельном удушье, несутся туманы облаков, туч, испарений, плесеней, – ветрами, штилями, зноями, дождями, грозами, снегами, мраками, светами, которые
идут над этим Шаром, летящим в пространствах пустот, – Да, так. И – да, велик человеческий мозг, который умеет, вопреки Канту, видеть «вещи в себе».
9.30 вечера,
Утром сегодня купил пасьянсные карты. Весь день раскладываю пасьянсы. Пришла парижская почта, Локс погружен во французские журналы. Я – никуда, к нам – никто.
10.30 вечера.
Израсскладывал пасьянс до одурения, и все не выходит и не выходит.
11.30 вечера.
Еще раз грузился в комбинации карт, рассуждая о том, что колоссальнейшая закономерность движет картами, этим пасьянсом, который не сходится.
12 ночи.
Вышел! – два раза подряд!..
И я выходил на террасу, смотрел на звезды: – очень жаль, что летучие мыши больше не залетают ко мне, и очень жаль, что мышиный труп смыла гроза, – и совершенно жаль, что человечество еще не овладело умением анабиозить людей: я с очень большою охотой заанабиозил бы себя до парохода.
