Аркадий Первенцев - Огненная земля
Манжула принес новое известие — тяжело ранен Баштовой, убит Плескачев и, кажется, убит доктор. Выход из строя начальника штаба и начальника взвода связи тяжело отразится на судьбе высадившейся части батальона, лишенной теперь раций, телефонных аппаратов, запасов ракет…
Неужели убит жизнерадостный доктор Андрей Андреевич?
На пристани все шло, как обычно, по–деловому. Краснофлотцы подтянули баграми боты, ошвартовали их своими привычными мускулистыми руками с посиневшими и мокрыми, как у прачек, пальцами. Комендант причала на ходу пожал Букрееву руку и пошел на край помоста, заложив руки в карманы новенького клеенчатого плаща, которым он, очевидно, гордился. Катерники, приставшие раньше, возвращались с дымящимися ведрами кипятка и караваями хлеба. Они весело зубоскалили и шутливо стучали зубами, показывая, что утро холодное. «Хозяйка спит еще», — крикнул какой‑то матрос, спрыгивая с катера навстречу идущим товарищам. Напоминание о хозяйке носило особый игривый смысл, потому что все засмеялись. Торпедники участвовали в конвое, могли тоже погибнуть, и, может, их радовало то, что сегодня «опять пронесло».
Люди первой роты и сам их командир были наружно тоже совершенно равнодушны к тому, что произошло. Они лениво, как будто неохотно расставаясь с обсиженными местами (многие успели вздремнуть), выгрузились. Поторапливаемые взводными, построились, отойдя от пирса, поеживались, притоптывали ногами, с завистью посматривая на торпедников. Им тоже хотелось попить чайку, поесть и отдохнуть. На некоторых лицах Букреев заметил даже радость, она притаенно светилась изнутри. На том берегу сражались и многих нет, конечно, в живых, а им пока отсрочка.
С того берега доносился скрадываемый расстоянием гул боя. Высоты Крыма стояли вдали строго и мертво, но у берега в сизой дымке дугообразно горело пламя. Вспыхивающий и притухающий свет, то светлый с голубизной, то красноватый, острый, напоминал электросварку. Моряки внимательно наблюдали за тем берегом, и лица их суровели.
— Дерутся.
— Ребятам достается. А мы тут…
— Перефорсировать бы пролив…
— Штормит.
— Гляди, немец «козлов» пустил. Мало с земли, еще и с воздуха начал гад молотить.
— А где же наши?
Стайки неприятельских пикировщиков или «козлов», как их называли, покружив в высоте, ринулись вниз. Так ястребы бросаются на высмотренную добычу.
— Влепили, гады! — крикнул какой‑то моряк и быстрым движением пальцев расстегнул ватник, гимнастерку. — Влепили!
Позади нарастал низкий, басовой гул, сразу заставивший всех повернуться. Из‑за крыш домов, мокрых и скучных, из‑за полуоголенных стволов деревьев вынеслись штурмовики. Над ними, переворачиваясь и словно купаясь в воздухе, попадая в лучи далеко встающего солнца, летели «Яки».
Штурмовики двумя стаями понеслись к Крыму. У всех вырвался вздох облегчения. Это «была реальная помощь. Пехота любила штурмовой самолет. «Летающие танки» делили с ней все тяготы наземной страды, появлялись в самую нужную минуту и не гнушались помогать ей в «мелочах», вплоть до уничтожения вражеского взвода, отдельной пулеметной точки или прочесывания траншеи.
— Дали!
— Смотри, еще идут.
К тому берегу пришли еще две стаи, и снова кувыркались в воздухе истребители сопровождения.
— Огненная земля, — сказал кто‑то, смотря в ту сторону.
И вот впервые услышанное всеми слово определило название первого куска земли, откуда началось освобождение Крыма — второй тур причерноморского похода до Измаила и Констанцы.
— Огненная земля, — сразу повторили многие.
— Огненная земля, — раздумчиво произнес Манжула.
— Ну, хватит спектакля, — крикнул Рыбалко. — Становись!
Скомандовав, он сорвал голос, хотел что‑то еще сказать, но досадливо отмахнулся и, повернув взводы направо, повел их согласно приказанию Букреева.
— Як собака побитая, а не рота, — сказал он Букрееву, хмуря черные, сросшиеся на переносице брови.
И тогда Букреев понял, что наружно невозмутимый Рыбалко тоже не меньше его переживал неудачу.
— Вы организуйте людям горячую пищу, — приказал Букреев Стрельцу, оставленному на этом берегу для организации снабжения батальона и переотправки на плацдарм. — Обязательно горячую и мясную пишу- Только из свежего мяса.
Стрелец, высокий мужчина с атлетическими плечами и словно сдавленным с боков смуглым лицом, неумело откозырял и потрусил вперед, придерживая рукою кобур с пистолетом. Вы бы не трудили себя, товарищ командир, — просто сказал Рыбалко, — шли бы отдыхать.
В это время с корабля сносили Звенягина. Букреев приказал остановить и повернуть роту.
Звенягина несли на санитарных носилках, прикрыв парусиной. Голова его, со слипшимися волосами, чуть покачивалась, умиротворенная улыбка сохранилась на его лице, в изгибе насмешливых губ.
Букреев опустил руку, взятую под козырек, и снял фуражку. Впереди шел Шалунов, без шапки, в своем кожаном костюме, в высоких сапогах с голенищами, сбежавшимися гармошкой. Шалунов шел, склонив голову и сгорбившись, стараясь не оскользнуться на пригорке. Здесь еще сохранились следы многочисленных подошв, отпечатанных на мокрой глине, рубчатые следы автомобильных баллонов, окурки, вдавленные в грязь, и разорванные на мелкие части письма, выброшенные десантниками. К пристани подбегали матросы и солдаты, останавливались, снимали шапки.
Парусину откинул порыв ветра. Все увидели разорванный китель, ордена, залитые кровью.
— Никого не щадит, — сказал шофер. — Вот генерала нашего тоже угадала бомба. Какой был! Тоже Герой! Сносу, кажись, не было бы.
Непрерывно били по Крыму артиллерийские батареи. Море шумело и выносилось на берег, почти достигая обрывов.
Среди военных, сбежавшихся к пристани, находилась Тамара. Она всю ночь продежурила на берегу и не ушла домой, поджидая возвращения десантных судов.
За столпившимися на пригорке солдатами стояла Тамара, не понимавшая еще, что происходит, для чего собрались люди. Она была, как обычно, подчеркнуто затянута ремнем, волосы аккуратно уложены. Она хотела встретить Звенягина после операции такой, какою он любил ее видеть.
Таня подошла к подруге и что‑то сказала ей. Тогда Тамара, расталкивая солдат, быстро пробилась вперед, она, очевидно, хотела броситься навстречу процессии, но заколебалась. На красивом ее лице появились и скорбь, и испуг, и еще что‑то детское: подрагивают, кривятся губы, и ребенок старается проглотить слезы, чтобы не разреветься.
Носилки приближались. Тамара приподнялась на носки, взглянула на покойника и, уже не раздумывая, бросилась вперед, прижав к груди сжатые кулаки.
Солдаты загомонили, подвинулись. Каждому захотелось быть впереди. Моряки раздвинули толпу и очистили дорогу.
Матросы бережно несли командира дивизиона. Они осторожно ступали и, почти не покачивая плечами, медленно шли в ногу с Шалуновым.
Шалунов заметил Тамару. Не поднимая головы, он недружелюбно скосил на нее глаза. После встречи с Мещеряковым Шалунов успел ополоснуть лицо, но все же кровь и жирная копоть остались на ушах, шее и лбу. Тамара хорошо знала Шалунова и сейчас взглядом спрашивала его разрешения подойти ближе, но тот, как бы не заметив этой молчаливой просьбы, опустил голову.
Тамара сделала несколько робких шагов навстречу. Сблизившись с ней, Шалунов тихо, со сдержанным озлоблением прошептал:
— Уходи отсюда.
Тамара вздохнула, отшатнулась.
— Мне? Уйти?
Тогда он решительно перебил ей дорогу. Тамара словно застыла на месте, пропуская мимо себя носилки, экипажи кораблей, стрелковую роту Рыбалко, солдат, шоферов, причальных матросов в брезентовых плащах, с откинутыми капюшонами. Гудели возвращавшиеся от Крыма самолеты.
Таня, взяв под локоть Тамару, повела ее по истоптанной дороге к главной пристани. Еще издали были видны сваи разбитых причалов и высоко взлетавшие белохвостые буруны.
— Тамара… что сделаешь?..
— Почему они так?
Тамара больше не могла сдерживаться, она рыдала, всхлипывала, и лицо ее сразу стало некрасивым.
— Успокойся, Тамара.
Таня, утешая ее, думала о Курасове. Кто‑то сказал, что корабли Курасова пристали к Тузле, как и полагалось по плану. Но пока его не было, и кто знает?.. Кто думал, что Звенягина сегодня понесут на плечах?
— Перестань, Тамара… Перестань, а то я тоже разревусь. Хорошо будет? И так про нас, девчат, говорят. А ты…
— Как он мот? Почему он так сделал?
— Шалунову тоже тяжело и всем им. Они друзья Звенягина. Иногда не хочется делить с кем‑нибудь горе.
— Что я им сделала плохого?
Подруги поднялись на пригорок. Справа остался памятник, знакомый им обеим по недавним воспоминаниям. Запорожец на гранитном цоколе смотрел в их сторону. Девушки свернули в первый переулок. За ними увязалась худая собачонка, полаяла и убежала в кусты засохшей бешенюки. Девушки шли теперь молча — одна стройная, худенькая, в шинели с разрезом позади, так что видно было мельканье ее подколенных сгибов, обтянутых тонким чулком, вторая, как увалень, в намокшей одежде морского пехотинца, в сапогах, озябшая, уставшая, с санитарной сумкой, автоматом и кинжалом у пояса. Горе сблизило их. И может, надолго вот с этого таманского утра сохранится их военная дружба.
