Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 1
Людмила Кирилловна принялась хлопотать: по всей квартире стучали ее каблуки, то и дело дребезжали стекла шкафика, в клетушке — рядом с передней — зашумел примус, запахло керосином. Чтобы занять гостя, пока она готовит обед, хозяйка вынесла из спальни альбом с фотографиями. Перебрасывая листы шероховатого серого картона, Лаврентьев внутренне усмехался. Перед ним во всех видах представала Людмила Кирилловна. Ее едва можно было узнать в тоненькой девочке, обнимающей большую полосатую кошку. Взрослей выглядела она в белом гладком платьице среди подруг по девятому «б» классу. На групповом снимке была проставлена дата: «16 июня». Заканчивался учебный год, и Людмила Кирилловна, должно быть одна из лучших учениц, с широко раскрытыми радостными глазами сидела на почетном месте возле сухой и строгой, как предположил Лаврентьев, директорши школы. Дальше — среди валунов и песков южных пляжей, в пологих прибрежных волнах — мелькало ее обнаженное тело; на решетчатых скамейках пальмовых аллей, на парапетах каменных террас, как на выставке мод, раскидывались складки шелковых туалетов. Вперемежку с ними шли гимнастерки с узкими погонами медицинского лейтенанта, белые халаты. Видел Лаврентьев рядом с Людмилой Кирилловной и наголо остриженных раненых в госпитальных одеждах, и какого–то мрачного майора с латунными танками на погонах, и высокого красавца блондина в роскошном широком костюме, и летчика–капитана с рассеченной щекой. Мелькали лица, пиджаки, платья, и было это скучно. Не часто Лаврентьев держал в руках подобные альбомы, но в каждом из них видел всегда одно и то же. Непременно пальмы и пляжи, непременно блондины, непременно полуголые люди среди камней на песке. Он снова перелистал альбом, точно отыскивая еще один непременный кадр: лодку среди заросшего лилиями тихого пруда, на дно которой, к ногам героини, ворохом брошены поэтические водяные цветы с длинными и гибкими, как плети, стеблями. Но лодки не было.
Людмила Кирилловна уже накрывала на стол. Лаврентьев следил за ее быстрыми движениями и думал: «Ну зачем вам этот альбом и эти картинки? Неужели это ваша биография?»
— Как насчет рюмочки? — спросила она, задерживаясь возле шкафа.
— Денатурату, что ли?
— Почему денатурату? — Людмила Кирилловна обиделась. — Настойка, на вишнях. — И встряхнула графинчик с рубиновой жидкостью.
За обедом она спросила:
— Как понравилась вам Ирина Аркадьевна? Правда, интересный человек?
— Любопытный. — Лаврентьев кивнул головой. — За краткостью знакомства не понял только, кто же она. Впечатление такое, точно старушка эта полвека провела в сундуке с нафталином.
— Что вы, Петр Дементьевич! — воскликнула Людмила Кирилловна. — Вот уж действительно не разобрались. Ирина Аркадьевна и музыку в школе преподает, и на детской площадке музыкальные занятия проводит, и самодеятельностью в колхозе руководит. Что вы, что вы!.. — Она налегла на край стола, как бы желая приблизиться к собеседнику, и понизила голос: — Ирина Аркадьевна — бывшая артистка. Так поет!.. так поет!.. Я слышала однажды, стоя у нее под окном.
— Старинные романсы? — рассеянно спросил Лаврентьев.
— А вы почему знаете? — удивилась Людмила Кирилловна. — Она вам рассказывала?
— Нет. Просто показалось, — ответил Лаврентьев уклончиво. Он уже был уверен, что Ирина Аркадьевна Пронина и есть та самая певица, о которой поминали ветхие дореволюционные афиши. Варенька Подснежина — трогательно–сентиментальный псевдоним. Одно оставалось неясным — кто же такой безмолвный белый дед?
— Брат, — ответила ему на вопрос об этом Людмила Кирилловна. — Колхозный пасечник. Бросив сцену после революции, Пронина приехала к нему сюда, да так и осталась. Непонятно — с таким голосом!.. Ах, мне бы этот голос! Налейте еще по рюмочке, Петр Дементьевич. Если бы только от рюмочек зависело исполнение наших желаний, как провозглашают домашние тосты, я бы выпила весь графин!..
— Многовато, пожалуй.
— Так и желаний немало.
Разговор пошел о медицине, о новых методах лечения инфекционных болезней, о новых препаратах. Людмиле Кирилловне хотелось иметь в селе не амбулаторийку и не больничку с десятком коек, а целую клинику.
— Да, желаний, порядочно, — вынужден был признать и Лаврентьев. — Но насчет клиники — это фантазия, конечно.
— Смешно! — Людмила Кирилловна отложила в сторону вилку. — Фантазия!.. Вы, Петр Дементьевич, рассуждаете, как заведующий райздравом: у вас, говорит, пять больных за год, вам и больница не нужна. Дичь какая! Да, может быть, у нас так мало и болеют, что мы хорошо обеспечены всем необходимым для предупреждения болезней — вакцинами, сыворотками и тому подобным. Райздрав — ладно, их я еще понимаю: сметы, ассигнования, всякое такое… Но вы, агроном, как можете так рассуждать! Что–то агроном скажет, когда столкнется со здешними недородами? Обойдется одной золой да известью или потребует сюда академиков? Если вы настоящий агроном, вам захочется решить все свои агрономические задачи непременно здесь, на месте, в колхозе. Вот и врачу хочется решать свои задачи на месте, Я обязана не только лечить болезни, но и по–настоящему их изучать, глубоко изучать! Иначе какой я врач?.. Фельдшер!
Против этого возразить было трудно. Так горячо, как Людмила Кирилловна, Лаврентьев о своих планах говорить не мог, — они были еще очень расплывчаты.
— Завидую вам, — сказал он со вздохом.
— А я вам, — ответила Людмила Кирилловна.
— В чем же?
— Как в чем! Новое место, новые люди, новое дело. Все начинай сначала. Ведь интерес жизни в новизне. Для вас все интересное впереди. А я… я уже немножко погрязла в обыденщине, передо мной уже всякие мелкие трудности, препятствия, тупички. И вообще… Вы, в сущности, правы насчет фантазий. Хочешь многого — не получается ничего.
— Ничего? Не слишком ли? — возразил Лаврентьев. — Я слышал иной отзыв о вашей работе.
— От Прониной? — Людмила Кирилловна грустно улыбнулась. — Она всех хвалит. Но разве в отзывах суть, Петр Дементьевич? Никакие отзывы не помогут, если у тебя самого нет внутреннего убеждения в том, что ты… как бы вам выразить?.. ну, хотя бы в том, что ты живешь в полную свою силу.
— Кто же вам, уважаемому сельскому врачу, мешает жить в полную силу? — спросил Лаврентьев, и пожалел, что сделал это.
— Во–первых, не «кто», а «что», — ответила она неожиданно резко. — Во–вторых, это долгий разговор и вам нисколько не интересный. Когда–нибудь в другой раз… Поговорим лучше вот о чем. Долго намерены гостить у нас, в Воскресенском?
— Не гостить, а работать, Людмила Кирилловна. Пока не прогонят, — пошутил он.
За разговором время шло быстро; стало смеркаться, ходики показывали седьмой час, когда Лаврентьев спохватился, что надо же ему и дело делать когда–нибудь. Он уговорил Людмилу Кирилловну не провожать его по грязи до правления, — не маленький, не заблудится. Прощаясь, Людмила Кирилловна просила заходить почаще: «Всегда вам буду очень, очень рада, Петр Дементьевич». Голос ее утратил ломкую неопределенность, звучал мягко, без грубоватых нот. Лаврентьев поблагодарил за приглашение.
Выйдя на улицу, он оглянулся. Людмила Кирилловна, упершись руками в косяки, стояла в окне и смотрела ему вслед. Он поспешно отвел взгляд и сделал вид, что рассматривает не окно, а темнеющее небо. Дождь прекратился, тяжелые тучи с синими доньями поднялись высоко над землей, попутный северный ветер гнал их грозной нескончаемой лавиной. Утром Лаврентьев, может быть, сравнил бы их с теми плоскими серыми танками, которые раздавили его батарею в последнем для него бою. Но теперь они казались ему кораблями, упрямо идущими в неведомую даль.
4Путь к правлению колхоза лежал через церковную ограду, по тропинке;: протоптанной между заброшенными могилами. Под вековыми вязами и липами, плотно обступившими церковь, вечерние сумерки стали еще гуще. Лаврентьев спотыкался о каменные плоские плиты, скользил на размытых дождями глинистых холмиках и опасливо огибал намогилья, провалившиеся глубокими впадинами, в которых студено блестела гнилая вода. Он вспомнил другое кладбище, Смоленское, в Ленинграде, узкую аллейку, по которой — как это было давно! — гулял однажды с однокурсницей Натой Ефремовой. Их обоих поразил тогда вид заросшей сорными травами могилы известного гидрографа–геодезиста, имя которого они не раз видели на географических картах. Дорогой мрамор затерялся в кустах бузины, и не он хранил память об исследователе полярных морей.
Почему они, восемнадцатилетние и полные сил, задумывались о смерти и бессмертии, — этого Лаврентьев припомнить не мог, но ясно помнил он, чем окончился тот разговор. Стараясь не употребить ни одного, как ему казалось, громкого, пафосного слова, он заявил, что хочет жизнь прожить точно так же, как все великие душой люди, — скромно и для других, чтобы народ о нем не позабыл. Он любил Нату, и Ната любила его. Помолчав, она ответила с виноватой улыбкой: «Странно — а я хочу жить только для тебя». На второй год войны он узнал, что Ната умерла в Ленинграде от голода, оберегая семенной картофель одного из подсобных заводских хозяйств, куда пошла работать по окончании института или, вернее, после отъезда его, Лаврентьева, на фронт.
