Сергей Сартаков - Философский камень. Книга 1
Пани Марта приготовила действительно превосходный ужин — знаменитого нашпигованного зайца, который всегда был хорош и в холодном, а особенно в подогретом виде. Но Вацлав был голоден, он быстро расправился с холодным зайцем, выпил большую кружку пива и бросился в постель.
Сон никак не приходил. Вацлав лежал на спине, закинув обе руки за голову. И в памяти его оживали то фантастические чудища, красочно изображенные доктором Батайлем, то вытянувшиеся в длинный ряд кабалистические формулы из записей в тетрадях отца, то гороскопы его и Людмилы, расчерченные рукой отца на двенадцать «обителей» квадраты, все испещренные знаками зодиака и цифровыми обозначениями углов восхождения планет.
Потом почему-то сразу представился далекий зимний путь, как бы пробитый в узком снеговом ущелье. Шумящий морозный пар изо рта. И звезды, звезды над головой, те звезды, которые определяют вперед на всю жизнь судьбу каждого человека. Борьба в санях и промороженный, сиплый голос мальчишки в разлохмаченной собачьей шапке: «Молчи! Не то придушу. Поедем к нам. Больше некуда!» Его железные, сильные руки, вдруг как-то странно разжавшиеся. И после легкое покачивание мягкого вагона, чистое постельное белье, приятная улыбка голубоглазой Марты Еничковой: «Пан Сташек добрый, пан Сташек пекный…»
Какая звезда посветила ему в тот миг, когда разжались железные руки Тимофея? Он помнит, так звали парня в лохматой шапке. Куда, в какую жизнь ушел бы он с этим парнем, если бы звезда его тогда закрылась облаком? Тимофей говорил ему: «Будем с тобой как братья!» Да-а, братья…
Тяжело голове, пуховые подушки тверды, как деревянные. Пани Марта, должно быть, слишком туго накрахмалила наволочки. Вацлав скатился на край постели. Вот так. Хорошо…
Снова все те же звезды. Только редкие. Гаснут одна за другой. А «своя» все горит и горит. Что там? На мгновенье среди звезд, холодных и далеких, возник живой образ «дедечка». Спокойный, задумчивый, как бы в себя самого обращенный взгляд. Слабый зеленоватый свет лампы, и сухая рука, заслоняющая глаза даже от этого слабого света: «Не делай, Вацлав, ничего, что было бы во вред родине нашей…»
И сразу теплый, пьянящий ветерок. Тьма, густо окутывающая со всех сторон. А в этой чернильной темноте едва слышное, прерывистое дыхание Анки, ее теплые, податливые губы, томящий запах волос. Какая малость нужна еще до полного счастья! Но почему же он не может сейчас ни свободно вздохнуть, ни пошевелить руками? И не может выговорить одно, всего одно лишь слово: «Милована!»
Кружится голова. А темнота становится такой плотной, что даже глохнут уши. Сладкая истома словно бы пронизывает все тело насквозь. И нет уже земли под ногами. Вместе с Анкой они возносятся к звездам…
Но грозно где-то далеко за стеной гремит электрический звонок, скрипит железо в замке. Заячий страх бросает Вацлава снова на землю.
И все исчезает.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Давняя дружба Тимофея и Свореня дала глубокую трещину. Началось это в Худоеланской. А потом, в Москве, пошло все хуже и хуже. Свореню хотелось, чтобы Тимофей, как прежде, признавал его превосходство во всем, и главным образом — в политической точности любых его суждений. Сворень их высказывал всегда безоговорочно, чуть свысока, как бы снисходя к тупому умишку собеседника. А Тимофей уже давно привык к независимости. Постоянные наставнические подсказки Свореня его раздражали. Но он, не оставаясь безответным, умел держать себя в руках. Именно это спокойствие и бесило Свореня. Когда ему удавалось вывести Тимофея из себя, он мог его перекричать: Сворень был горластее.
— Для чего нас в Москву направили? — спрашивал он. — И почему из всей дивизии только тебя и меня? Потому, что Москва есть сердце нашей родины, и военные школы здесь самые наилучшие. А нас с тобой сюда откомандировали как самых образцовых младших командиров. Поэтому наша задача — зубами грызть гранит науки! Так в песне поется.
— Ну, в песне не совсем так поется, — возражал Тимофей. — И потом, что ты имеешь в виду? Что я не занимаюсь зубрежкой? Так военная наука — не таблица умножения! Главное надо знать, и я это знаю. А зубрежку ненавижу, да и времени не хватает.
— А на другое хватает! Какими книгами вся тумбочка у тебя забита? Для какой службы ты готовишь себя: для военной или звезды на небе считать? Разные стишки небось наизусть помнишь, а на политчасе запоролся на «Апрельских тезисах». Даже назвать их все по порядку не смог.
— Я рассказал о содержании тезисов своими словами и, кажется, ничего не напутал.
— Ага! Тебе «кажется»! А седьмой тезис насчет немедленного слияния банков всей страны в один общенациональный банк ты начисто пропустил — это как? Выходит, товарищ Ленин в апреле тысяча девятьсот семнадцатого года не интересовался финансовым хозяйством страны. А восьмой тезис ты как изложил? Политрук поправлял тебя по первоисточнику!
— Он не поправлял, он просто прочитал. Для полной ясности.
— Значит, ясности как раз у тебя и не было!
— По смыслу получилось то же самое.
— То, да не то! Уж «Апрельские тезисы»-то следовало бы запомнить, как таблицу умножения. Впрочем, уставы Рабоче-Крестьянской Красной Армии тоже точненько знать полагается, а не пересказывать своими словами.
— У тебя, Володя, одни способности, а у меня другие. И память не такая въедливая. А хочется побольше узнать, охватить пошире. Вот я и читаю не только то, что нам задано.
— От такой «широты» как бы тебе не стать вовсе узеньким! — победно хохотал Сворень. — Есть программа обучения, расписание занятий — их и придерживайся. Это вернее.
— Ну, правильно там или неправильно, Володя, а учиться буду я не только по программе. Я хочу знать не одно военное дело.
— А для чего? Думаешь превзойти нашего комиссара Васенина? Напрасный труд — не по твоей это черепной коробочке, да и поумнее Васенина есть люди. Всех их не превзойдешь. Зато по прямой своей обязанности — дураком останешься. Вот так. Ты это, Тимка, запомни!
И отходил гоголем.
Случалось, в разговорах со Своренем Тимофей упоминал имя Людмилы, коря себя за то, что не сумел ей помочь. Тут Сворень всегда был начеку: знал, что в этом случае растравить Тимофея проще всего.
— Не соску сосала эта девчонка, когда отец ее служил Колчаку, — рубил он решительно. — А если даже и соску сосала бы, все равно к порядочным людям ее не приравнять. Царя Николая расстреляли вместе со всей его семьей. И правильно сделали! Так и надо с контрой бороться — под корень! Эту выходили, выкормили мужики. Верх революционного великодушия! Какая еще ей помощь нужна?
Он словно забывал, что когда-то сам выговаривал Голощековым: как это можно человеку «цвет» подбирать. Сворень догадывался — Тимофей неспроста теряет самообладание. И надеялся, что теперь, зная его больное место, он постепенно сумеет вновь подчинить Тимофея своему влиянию.
— Что этой девчонке, пить-есть не давали? — выкрикивал Сворень. Правда, любить ее Голощековы не любили. Так за что же любить? За отцовы «заслуги»?
— Вины ее нет ни перед народом, ни перед революцией, — возражал Тимофей. — Причем же тогда отцовы «заслуги»?
Сворень с подчеркнутой безнадежностью махал рукой и отворачивался:
— Таежный ты, Тимка, лесной!
На этом и затухал разговор до следующей, очередной стычки.
Тимофея больше всего мучила неизвестность. По приезде в Москву он послал Людмиле два письма. Дал свой адрес: главный почтамт, до востребования. Но проходили дни, недели и месяцы, а ответа не было.
— Вот мы спорим с тобой, — говорил он Свореню, — а человека, может быть, уже на свете нет.
— Утопилась? — ёрничал Сворень. — Не бойся! Такие за жизнь хватаются, как осот за землю, — не вырвешь. Увидишь, жива твоя зазноба.
— Ты Людмилу совсем не знаешь, Володя, а я целую ночь с ней разговаривал. Захватит обида — утопится! Из головы она у меня не выходит.
— Конечно! Целую ночь разговаривал да обнимался с ней — вот из головы и не выходит.
— Замолчи!..
Слова Свореня вскоре подтвердились: пришло письмо от Людмилы. Без марки, без конверта, порошочком сложенный листок тетрадной бумаги.
На главный почтамт Тимофей частенько заходил вместе со Своренем. Оба они здесь, пока еще не наладилась переписка в адрес школы, получали письма от своих прежних полковых товарищей, от комиссара Васенина.
В этот раз, подавая в окошко маленький пакетик, сотрудница почты предупредила:
— Будете выкупать? Письмо доплатное.
Сворень глянул через плечо Тимофея, расхохотался.
— А! Что я тебе говорил, Тимка! Давай, раскошеливайся.
Тимофей широко, против воли своей, улыбнулся. Жива, значит, в самом деле жива. Тяжелая гора свалилась с плеч. Он вертел в руках письмо, не решаясь распечатать. Хотелось прочитать одному, без свидетелей. Сворень понял это. Туманясь холодом, он сказал:
