Алексей Бондин - Матвей Коренистов
— Плохой, значит, хозяин — твой начальник,— угрюмо сказал Коренистов.
— К-как?..— подняв белые брови, спросил Степан.
— А так. Я бы не похвалил твои порядки.
— Э-это почему?
— А потому... Видел я у тебя на пути-то, сколько добра ржавеет да гниет.
— Это ерунда!
— Нет, не ерунда. А шпалы-то болтаются.
— Э!.. Клаша! Гляди-ка... Твой-то отец?.. Путевой сторож, а знает... А?
— А чего мудреного?
— Ничего мудреного, а все-таки знаешь... За это я люблю. Шпалы мы подобьем.
— Пока собираешься, а там у тебя рельса пополам...
— Рельса?.. Ни-ни... А прошлый раз... Начальник пишет. Измерить кубатуру здания. А знаешь ли ты, что это такое кубатура?.. Это, брат... Измерил в точности... Тятенька, выпьем. Что нам?!. Сегодня мы пьем, а завтра на работу идем... Кто нам теперича указ, сами хозяева.
— Плохой ты хозяин,— вылезая из-за стола, проговорил Коренистов.— Хороший хозяин каждую гайку к месту приберет... Ты на меня не сердись... Я правду люблю говорить прямо в глаза.
— Я не сержусь, я, тятенька, не сержусь... Давай споем песенку.
И не дожидаясь согласия Коренистова, Степан, закинув нога на ногу, подбоченился и сипло запел, краснея от натуги:
А-х зачем эта но-о-чь
Ты-а-к была хараша-а,
Ни-е болела бы грудь,
Ни-е страдала душа-а.
Мария Петровна с Клавдией тихо беседовали у печи, отгороженной тонкой стенкой. Коренистов заглянул туда, проговорил:
— Мать, не пора ли домой?
— Тятенька, ночуйте! — отозвалась Клавдия. В голосе ее была просьба: — Далеко ведь идти-то, а время-то уж много.
— Верно, отец, давай ночуем... Я боюсь больно лесом ходить.
— Не люблю я ночевать в чужих людях.
— Ну, я-то ведь не чужая...— Клавдия взялась за лацканы отцовского пиджака, боязливо посматривая на Степана.
— Ну, ладно, коли... Только завтра чуть свет домой.
Клавдия поспешно приготовила родителям постель в уголке на полу. Пока Коренистов молился на сон грядущий в кухне, Степан дремал у стола.
Когда Коренистовы улеглись, Степан позвал Клавдию.
— Что? — спросила она, подходя к мужу.
— Не знаешь своих обязанностей,— вытягивая ногу, проговорил он.
Клавдия с трудом принялась стягивать с него сапоги. Распоясала рубаху и стащила брюки. Степан, пошатываясь, ушел на кровать.
Ночь Коренистову показалась вечностью. Ему не спалось. Он думал о своей будке, о своем участке.
— Мать,— прошептал он,— а вдруг там что-нибудь стрясется, а? И меня нет.
— Ну, чтой-то, отец, никто как бог.
— Бог-то бог, да и сам-то не будь плох.
— Ты ведь Родиону Мокеичу наказал.
— Наказал. В случае чего, мол, так ты позвони по телефону.
— А он знает куда по телефону-то говорить?
— Ну, неуж не знает... Я, поди, толком сказал ему, что в пролетную казарму второго отделения.
— Ну и позвонит... Спи-ка, давай, с богом.
Спустя несколько минут, Матвей вздрогнул.
— Ты чего, отец, приснилось тебе, что ли? Вдруг чего-то тебя дернуло.
— Какой грех, приснилось? Я еще и не начинал спать-то. Спину кто-то ужалил...
— Меня тоже все кусает кто-то.
— Клопы... Ишь, как сейчас напахнуло клопом. Ой!
Чтоб ты околел. Ну-ка, встань. Я спичку чиркну.
Матвей нащупал свой пиджак, достал спички и осветил постель...
— Смотри-ка, их какая прорва... Ну, сунуло меня остаться... Сроду в чужих людях не спал. Пришлось раз, и вот тебе...А Клавдейка-то со Степаном, спят как издохлые.
Матвей ворочался, вздыхал, чесался, творил молитвы, ругался. Ему казалось, что его положили в муравейник. Он несколько раз вставал, зажигал лампу. Мария Петровна уснула. Он позавидовал.
— Спит!.. Как колода, лежит.
Только когда в окнах забрезжило утро, Коренистов уснул.
Но вскоре его разбудили тихие шаги и возня. Он открыл глаза. Степан, посапывая носом, сонно ходил по комнате и собирался на работу. Он взял сапоги, осмотрел их и решительно направился в кухню. Коренистов слышал сердитый шопот Степана.
— Сапоги-то так и не вымыла.
— Позабыла, Степа.
— Позабыла?.. Вечно забываешь.
Послышались тихие удары и плачущий голос Клавдии:
— Ну что ты делаешь, Степа... Не хлещись, говорю я.
Коренистова ткнула под бок жена. Она лежала на спине с открытыми глазами.
— Он бьет ее, отец,— прошептала Мария Петровна,— бьет голенищем.
Коренистов кашлянул и встал. Из кухни вышел Степан.
— Что не спишь, тятенька? — улыбаясь, сказал он.
— Слушаю, как ты жену свою уму-разуму учишь.
Степан виновато усмехнулся и проговорил:
— Ну, чего я ей сделал. Я только спросил, что сапоги, мол, не вымыла.
— А я так сам всю жизнь сапоги свои мыл и чистил. А вот спроси-ка тещу-то, видала ли она от меня хоть один щелчок. Век прожили... А ты... Нынче за эту штуку не похвалят... Мать, вставай... одевайся, пойдем, пора.
Степан молча вышел.
— Ну, угостила ты меня, дочка, ночевкой. Как это вы живете в этом клоповнике...
— Да уж я, тятенька, чего-чего ни делаю. Из казармы наползают они, пособиться не могу.
— Из казармы?.. Значит, и там от них вскресу нету. Эх-ма, хозяева! А это что за мода сапоги-то с него стаскивать? Я бы на твоем месте снял с него сапог да этим сапогом по башке бы его... А говоришь, он тебя не бьет. Ну, прощай, живите, смотрите, у меня хорошенько.
VIПо дороге домой Коренистов недовольно ворчал:
— Что это за человек? «Я» да «я», и больше никто. Хвастун. А Клавдейка-то ровно уже десять годов замужем, осунулась, как старуха... Ни песен от его, ни слов хороших, умных. Не пойду я больше к твоему зятюшке.
— Клавдия-то сказывала, что он будто в партию хочет записываться.
— В партию? Хм. Хорош будет коммунист. Да если я услышу, так нарочно схожу в ихний комитет да скажу, что он за птица. Вот теперь и подумаешь над тем, что нынче в моде жен да мужей менять. От хорошей жизни не сбудется это. А вот из этого, прости господи, омута и закон — к чорту, да уйдешь.
Он вспомнил встречу с Игнатьевым. Ему стало стыдно, что он тогда отвернулся от Игнатьева.
— То ли дело вот Игнатьев-то. Совсем не такой,— сказал Матвей неожиданно для себя.
Мария Петровна пытливо посмотрела на мужа и тихонько, боязливо сказала:
— Слушай-ка, отец. Пожалуй, будет упрямиться-то. Почитай, уж скоро три года ведь как ты бесишься. Позвать надо Степаниду с Александром. Наше ведь дитя. Али уж совсем отрекся?
Матвей шагал по шпалам в раздумье, а Мария Петровна продолжала:
— Не у одних нас так делается. Время такое. Вот у Сорокина тоже дети без венца живут, по-новому. А уж Сорокины ли не крепкие люди?
— Не знаю, мать... Я тоже думаю, что немного не ладно делаем,— ответил Матвей миролюбиво.
— То-то, схожу-ка я завтра к ним.
— Сходи, пожалуй...
— А как Стешка-то обрадуется. Она ведь простая душа... Немало мы ей лиха сделали, а она ведь не помнит зла-то. Сама вон выучилась, да еще дальше учиться хочет. А он-то, вон какой гвардеец! Посмотреть любёшенько. Он ведь теперь уже не слесарем работает, а на машиниста экзамен сдал и тоже собирается учиться. Мы ведь только живем, как запечные тараканы. Вот возьми Родиона Мокеича — мостовой сторож, и тот за грамоту взялся.
— За какую?
— Учится по грамоте.
— Ну-у?..
— Вот тебе и н-ну.
Домой Матвей пришел на этот раз успокоенный, точно он скинул с себя тяжелую ношу. На душе стало светлей. И весь этот день он был настроен весело. Мария Петровна его не видала еще таким. Он тщательно подмел возле будки, подчистил, точно готовился к какому-то празднику. Обходя свой участок, зашел к Мокеичу.
Тот сидел на пороге сторожки с растрепанной книжкой. Веселой улыбкой встретил он Матвея.
— Ну что, Ипатыч, как дела-то? А я, гляди-ка, чем занялся!
— Да, вижу я.
— Забавная штука. Вот ведь раньше глядел я на эти кругляшки, на крючечки, как баран на новые ворота. А теперь понятны они мне, знаю: «Встает заря во мгле холодной, на нивах шум работ умолк»...— Эх ты, мать твою курицу! Ведь просто-то как?.. Про осень в стишке написано... Ну, как погостил у зятюшка?
— Погостил хорошо,— сказал Матвей, горько усмехаясь.
— Что?.. Али он тебя неласково встретил?
Матвей рассказал о том, как ходил к Степану Шкабаре, а Мокеич, покачивая головой, произнес:
— Не люблю я твоего Степана. По-моему, он, так, ни с чем пирог. Одна видимость, что артельный, а в голове у него просто блажь одна сидит. Нынче этаких людей не любят.
К Узловой быстро шел поезд, из будки паровоза высунулся машинист и замахал рукой.
У Коренистова забилось сердце. Это был Александр Игнатьев. Он улыбнулся и, сняв шапку, махнул ей. Коренистов только успел услышать:
— Старичка-ам почтение!
Но грохот паровоза заглушил остальные слова Игнатьева. Он удалялся и приветливо махал шапкой.
— Ишь ведь как пронесся,— проговорил Мокеич.— Машина-то у него какая нарядная.
