Валерия Герасимова - Меня нельзя бросить
Через столовую, вежливо поклонившись, прошел красивый мальчик, младший сын Тулуповых — Алик. В руках у него была ракетка от настольного тенниса.
— Жертва пинг-понга! — улыбнулся профессор, проводив сына любовным взглядом.
Продолжая, видимо, начатый у кроватки взволнованный разговор, в столовой появились Соня и мать зятя. Речь шла о «розовом» и «голубом»... Не без усилий Елена поняла, что ждали девочку и наготовили вещей розового цвета; оказался мальчик, и кое-что так и осталось — розовое, например, одеяльце.
— Предрассудок! — спокойно произнес Евгений Владимирович.
Как ребенка, любовно-снисходительно он потрепал жену по щеке. Соня махнула мягкой, доброй ручкой, засмеялась. Только мать зятя никак не могла успокоиться.
Елена приподнялась:
— Мне пора, я ведь на минутку...
— Леночка! Родная! — воскликнула, искренне горюя, Соня. — Не убивай!
— Поговорим... — не меняя выражения лица, шепнула Елена.
Учуяв в этом шепоте что-то такое, Софья Алексеевна торопливо вышла за ней в переднюю.
— Что, Леночка, что? — испуганно спросила она.
— Он уезжает!..
— Бросает?! — сразу же поняв, о ком идет речь, воскликнула Соня. В голосе ее звучал ужас. Это слово Елена повторить не смогла. Молча кивнула. — Главное, не торопись! — зашептала Соня. — Можно поправить... Помнишь, как тогда, зимой? Я с Виталием поговорю... Евгений Владимирович говорит...
В самые затруднительные моменты у нее почти непроизвольно возникало имя мужа. И, глядя в добрые, голубенькие глазки, вслушиваясь в сбивчивую речь, Елена почувствовала почти спокойную безнадежность.
— Прощай, Соня! — поцеловала она мягкие, пушистые волосы.
— Почему «прощай»? — еще больше испугалась Соня, даже приложила к груди свою пухленькую ручку.
— Ба-бу-ся! — послышался из столовой звучный голос ее мужа.
— Только не делай глупостей! Только не делай!.. — умоляюще зашептала Соня. — Ведь я знаю, ты сумасшедшая! Не будешь?
На глазах ее сверкнули слезинки... В дверь заглянула красивая, чуть посеребренная голова профессора. Соня метнулась к мужу...
Когда Елена спускалась по широкой лестнице, до нее донеслись приглушенные звуки скрипки. Кто-то музицировал...
Она шла к метро, прямая, высокая; внутри у нее все застыло. Зато не так уж болело. И женщина опасалась сделать лишнее движение; только бы не вернулась эта боль... Так недвижно съехала она по эскалатору к платформам.
Поезда приходили и уходили. А женщина в сереньком пальто один за другим их пропускала. Куда ей торопиться?
Кто-то ее толкнул. Елена поспешила в вагон. Поезд пронес ее почти под всей Москвой. Минуя свою обычную остановку, «Красные ворота», она вышла на станции «Сокольники».
Здесь они часто бывали с Андреем. Особенно зимой, когда лыжи... Случалось, доходили до Богородска. Елена неторопливо пошла по асфальтированной дорожке в глубь парка. Вот пруд, где они когда-то катались на лодке. Он стал куда больше...
Впрочем, то, что творилось в природе, что было вокруг, до нее доходило плохо. Который час? Она не могла на это ответить. Вот только хорошо — мало людей. Никто не помешает.
Елена опустилась на скамейку у пруда.
Надо понять что-то самое ей нужное, самое необходимое. Но что?
«Розовое»... «голубое», — некстати зазвенели в ее памяти взволнованные голоса...
Тихонькое безумие тех, кто привык прятаться от простой и грубой правды жизни!
Нет! Им с Андреем все эти розовенькие цветочки, вся эта сладенькая чепуха были не нужны!
Казалось, чего проще было бы Андрею убедить себя в том, что он, подающий надежды ученый, нужнее в тылу, чем на фронте? Его друг Женя Тулупов в последний момент передумал — от брони не отказался. Андрей поехал один... А через полтора года и война кончилась. Разве Тулупов не проявил дальновидности? Сколько раз, читая его труды, она в этом убеждалась! А добросовестность профессора, его умение работать по двенадцать часов в сутки? Чего же она не может ему простить? Свежего цвета лица? Счастливой семейной жизни? Неужели это зависть? Разве плохо, если бы Алику не нужна была чужая рука, чтобы выводить его на зарядку?
В здоровой, дружной семье и дети росли сильными! Конечно, Соня с годами стала слишком «домашней» и даже не вспоминает, что когда-то увлекалась математикой. Но разве и теперь не залюбуешься на ее милую, все еще свежую красоту? Так для кого же из них была открыта настоящая правда жизни? Кто угадал верные пути?
Елена даже передвинулась на скамейке точно для того, чтобы с новой позиции было бы еще удобнее видеть то, что так беспощадно ей открывалось...
Соня не отрицала, что в дни войны как могла удерживала мужа. Да, она отстояла, как Соня выражалась, «его большую жизнь».
А она?
Исчезла скамейка, темный пруд, серое небо... Сейчас Елена видела последний час расставания. Андрей, искоса поглядывая на нее, все посвистывал, а она молча, дрожащими руками укладывала в брезентовый мешок нехитрые его вещи. Знала, что должна быть матерью, но не позволила себе ни вздоха, ни слезы. Не пощадила ни себя, ни этого удивительного человека! Ведь тот же Тулупов с благородной откровенностью говорит, что Андрей был талантливее его, что именно он был одним из первых создателей радиолокатора.
Всю жизнь карабкалась в какие-то заоблачные кручи... Зачем? Чтобы потом сорваться в мутную лужу?
Брошена! А как назвать это иначе? Брошена и страдает. Страдает оттого, что какой-то плотный брюнет сейчас грузит в такси свои чемоданы...
Казалось, женщина в сером пальто, откинувшись на скамейке, дремлет. Но из полуопущенных век ее глаза почти бесстрастно смотрели куда-то вдаль... над упругой темной водой, над грязным месивом берегов. Грязно и холодно... И внутри так же... Почему так странно взглянул на нее Костя, когда она вышла из-за шкафа? Неужели увидел? Холодно и грязно. Теперь уже всегда будет так. Всегда...
— Гражданочка, подвиньтесь, пожалуйста, — послышался голос.
Елена подвинулась. На скамейку рядом с ней опустилась женщина. Была она не одна — с двумя детишками: мальчиком и еще совсем маленькой девочкой.
С минуту, видимо, отдыхая, они сидели молча. Потом мать достала из сумки сверток, развернула и дала ребятам по яблоку. Затем вынула еще что-то.
На ней было почти такое же пальто, как и на Елене, только на голове не берет, а синий платочек.
— Ножичка перочинного с вами не будет? — приятным голосом спросила она. — Пирог-то ломать больно не хочется... Начинку просыплешь.
Елена вспомнила, что в ее сумочке за подкладкой засунуто старое лезвие от бритвы. Она достала.
— Не подойдет, — вздохнула соседка. — Руку еще порежешь. Как, галчата, до дома не потерпите? — обратилась она к детям.
Как видно, терпеть они все же не хотели: пирог пришлось ломать. Ломала женщина его как-то удивительно ловко: на равные части, не насорив, не просыпав начинки.
— Не хотите ли? С калиной, — приветливо предложила она Елене.
Сама она не ела. Так же, как Елена, откинулась на спинку скамьи и на что-то засмотрелась.
— Осень вступила в свои права, — наконец негромко, задумчиво произнесла она.
И эта литературно заштампованная фраза почему-то не прозвучала смешно.
— Да, похолодало, — ответила Елена и как бы впервые внимательно взглянула на соседку.
Лицо как будто ничем не примечательное. Таких много. Но в глубине серых глаз светится что-то свое, заповедное. Что? Может быть, и сама она не знает?
— А вы, что же, здесь на прогулке? — спросила Елене.
— Мы из Богородска; прямичком на автобусе. К папке в больницу наведывались, — сказала женщина. — Знаете, на Матросской тишине больница? По нервным болезням. А он вот не принял.
— Как это не принял? — удивилась Елена.
И точно впервые оглядела смирных ребят. Оба небогато, но аккуратно одеты. На девочке красное вельветовое пальтишко, на мальчике теплая курточка. Он из нее немножко вырос, торчат красноватые руки подростка.
Девочка румяная, улыбчатая, похожа на приземистый, крепкий грибок; мальчик серьезен, почти строг: он как бы несет ответственность за благополучие этого грибка.
— Нет, я не в том смысле, что нас не принял... к нам-то он вышел, поговорил... А вот этого не принял. — Женщина тряхнула опустевшей сумкой. — Конечно, я понимаю — для ребят оставил. И пирог и яблоки. А мне говорит: у нас здесь всего вдосталь.
— Только врет, — басом, видимо, подражая кому-то, вставила девочка.
Брат тихонько дернул ее за рукав. Ребята засмеялись. Улыбнулась и мать.
— Перестань ты, Катюха, господа ради! Просто он у меня очень принципиальный: не хочу, мол, на твоем горбу сидеть! Вот, говорит, поправлюсь, заступлю на работу... Да где уж! — Женщина оборвала.
— Тяжелая болезнь? — спросила Елена.
— Не то что тяжелая, а такая, что не отпускает. После войны с контузией пришел. А был совсем хороший... Конечно, по инвалидности получает. Но все стесняется. Характер такой. Особенно, что мамаша его с нами живет. А я говорю: брось, Вася! Что бы мы без нее делали? Вот эта, — женщина кивнула на девочку, — фактически у нее на руках...
