Иван Мележ - Товарищи
— Бывало ночь… Месяц, как нарочно, будь он неладен… — вспоминал Баклан, — а ты дежуришь где-нибудь возле «железки», подстерегаешь. Подполз к шпалам, разгреб щебень, быстро вложил ящичек со взрывчаткой, отбежал… И вот паровоз-чи-чи-чах, чи-чи-чах… Вагоны один за другим летят — фрицы на восток спешат за "жизненным пространством"… И вдруг — га-а-ах! Все сразу к черту. Р-ра-аботка!
Баклан, охмелевший от вина, от воспоминаний, не говорил, а гремел «г-га-ах», «р-ра-а-ботка». От волнения он привстал и, выпятив грудь, на которой блеснули два ордена и три медали, продолжал рассказывать.
Теперь, когда Баклан снова увидел перед собой командира отряда, тревожные мысли и неуверенность окончательно оставили его. В их с Ковалевичем отношениях, ему казалось, ничего не изменилось: командир отряда был таким же, как и раньше, близким, «своим». К Баклану снова вернулись привычные приятные мысли о славе, о своей значительности, которые одна за другой начали было исчезать после партийного собрания.
Подрывника захватили воспоминания…
Однако Ковалевич, который бывало сам любил поговорить про "те дни", на этот раз слушал Баклана равнодушно. Его мысли все время вертелись вокруг того, что он видел на жнивье, около молотилки, около сруба. Мысли эти не давали покоя, нетерпеливо просились наружу.
Гаврильчик, понимая настроение Ковалевича, попробовал переменить разговор, но Баклан ничего не замечал. Он уже во второй раз рассказывал о том, как подорвал мост на Турье, по которому проходила немецкая железная дорога.
— Довольно уж, Василь, про это… Мы ж знаем псе и сами, — перебил, наконец, Иван Саввич Баклана. — Да и чего тем хвалиться столько!
Он подумал, что так говорить с товарищем, с которым давно нс виделся, нехорошо, но не хотел кривить душой. Баклан от неожиданных сло1з К&валевича осекся, не сразу нашелся, что сказать.
— Новым похвалиться? — обратился он к Ковалевичу. — Чем же хвалиться-то? Вот линьков, видите, привез с Припяти… Сам наловил, своими руками! — попробовал он свести разговор к шутке.
Ковалевич от этой шутки помрачнел.
— Линьков, говоришь, с Припяти привез? Сам, своими руками наловил? Что ж, линьки вкусные, ничего не скажешь. За линьки, Василь, спасибо!
Он замолчал. Баклан только теперь заметил, что Ковалевич недоволен им и взволнован. "Видать, я очень выставлял себя", — объяснил все по-своему Баклан и решил исправить свою ошибку.
— Я хочу, Рыгор, сказать еще одно слово. — Он налил стопку. — Это слово, признаюсь, про нашего Ивана Саввича… Хоть перед нами сейчас сидит штатский человек, мы не забыли, каким был Иван Саввич в лесу. Помнишь, Рыгор? Знаю, что помнишь. И все мы помним, кем был для всех нас в ту пору Иван Саввич. Он был и батькой и командиром. Он нас с тобой сделал солдатами… Одним словом, выпьем за нашего командира!
— Не хочу, — Ковалевич отодвинул от себя стопку. — Не хочу. Хватит об этом!..
Может, в другой раз он и не возражал бы против того, чтобы помянуть добрым словом свою командирскую славу, но теперь этот гост ему не понравился. Ему казалось, что сейчас воспоминания Баклана его унижают.
Баклан опустил стопку, в недоумении посмотрел на Ковалевича. Наступило неловкое молчание. Первым заговорил, чтобы загладить неловкость положения, Иван Саввич. Он поднял тост;
— За нашу жизнь, кипучую, стремительную, полную труда и борьбы!
Все выпили.
Однако разговор уже не ладился. Баклан, который был до этого таким разговорчивым, теперь, чувствуя холодок неприязни Ковалевича, не находил слов. Он вдруг утратил всю свою самоуверенность.
"Как нехорошо получилось. Нехорошо как получилось", — думал он с тоскою. Он всегда очень дорожил дружбой командира, а теперь ему особенно дорог был Иван Саввич, потому что Баклан отдалился от всех своих друзей. Внешне как будто ничего не изменилось: шутили, разговаривали, но близости прежней не было, и Баклан чувствовал себя все более одиноким и растерянным.
— Знаю, Василь, что тебе теперь нечем похвалиться, кроме линьков, проговорил Ковалевич сдержанно. — На отдых, на спокойную жизнь, сказали мне, тебя потянуло…
Ковалевич встал, взволнованно прошелся по комнате, немного сутуловатый, но повоенному подтянутый.
— Неужели твои заслуги закрыли перед тобой весь свет? — сказал он, глядя внимательным, испытующим взглядом на Баклана. Тот обеспокоенно шевельнулся, выпрямился, отвел глаза в сторону. — Один человек сказал мне про тебя, что ты каким был в отряде, таким и остался… Ничего, одним словом, нс изменилось. Как будто и правда — все в тебе прежнее, партизанское… Но мне кажется, тот человек ошибся в тебе. Ты переменился, Василь, очень переменился! Душа у тебя стала другой.
— Ты ошибаешься, Саввич, — обиженно перебил Баклан.
— Ошибаюсь? Нет, не ошибаюсь. Ты оторвался от всех нас и даже, я скажу тебе, отстал от нас, от жизни. Покою хочешь, словно инвалид. Ты глядишь только в свою душу, о себе одном заботишься…
"Почему он так изменился? А может быть… — Ковалевич взглянул на Баклана пристально и недоверчиво, — может, он и не менялся?" Неужели Ковалевич просто не видел, не замечал этого?
— Скажи, ты и воевал только для того, чтобы… иметь заслуги?
Лицо Баклана побледнело, лиловатый шрам на подбородке потемнел. Василь резко поднялся.
— Не шути этим, Саввич. Прошу, как товарища. Ты хорошо знаешь, за что я кровь проливал…
Ковалевич, услышав этот тихий, напряженный голос, успокоился.
— Я так и думал, что не для заслуг, Василь… Ты, кажется мне, сейчас просто с дороги сбился, зрение у тебя испортилось от блеска славы. А может, голова закружилась от хвалебного шума…
Он сел рядом с Бакланом н заговорил мягко, с дружеским сочувствием;
— Послушай, Василь, и хорошо подумай, пока не поздно. Я скажу тебе вешь, которую, возможно. мне и не следовало бы при других обстоятельствах говорить. Но сегодня я скажу… Я, когда ехал сюда, заходил в райком. Там был разговор и о тебе. Есть на тебя жалобы от колхозников…
Скажу правду: в райкоме была такая мысль — собрать колхозное собрание и решить, не настало ли время тебе освободить место для другого председателя. Я заступился, сказал, что надо подождать, попробовать выправить дела в колхозе при твоем участии… Теперь — твое слово. Помни, что сказать его еще не поздно, но скоро может стать поздно…
Было еще довольно рано, когда Ковалевич и Гаврильчик поднялись. Иван Саввпч снял с крючка свое поношенное драповое пальто, надел его, взял в руки кепку. Баклан, стоя посреди хаты, понуро следил за товарищами.
— Ты не обижайся, Василь, что испортил тебе вечер. Характер у меня такой — не люблю кривить душой…
Ковалевич подошел к Баклану, пожал на прощание руку.
— Не думал я, что увижу тебя таким…
Как же это ты, Василь?..
Баклан молчал. Не одеваясь, он проводил их "на крыльцо. Ковалевич и Гаврильчик быстро сошли по ступенькам, вышли на улицу. Василь, опершись плечом о столб ча крыльце, бездумно следил, как постепенно темнота поглощает две фигуры. Откуда-то с поля ветер доносил однообразное тарахтенье трактора.
"Ушли… Ушли…" Два года он ждал этой встречи…
Вот уже черные фигуры исчезли в темноте. Сердце Василя тоскливо сжалось.
Внезапно поблизости звонко и задорно запел девичий голос:
Полюбила тракториста,
Он красивый и простой.
Называет меня милой,
Говорит, что холостой.
Ветер хлестал порывистыми ударами, холод забирался все глубже, пронизывал насквозь. Ночь была холодная, а Василь даже шинели не накинул на плечи. Но возвращаться в хату не хотелось — там его ждало одиночество.
Ковалевич и Гаврильчик, вернувшись от Баклана, еще долго не ложились спать.
Оба после встречи с Бакланом были возбуждены и остро чувствовали взаимную близость. "Словно и не расставались никогда", — подумал Иван Саввич, видя, что Гаврильчик понимает его с полуслова.
— Спасибо тебе, Рыгор. Поводил ты меня сегодня, порадовал. Много вы сделали.
Радостно мне было видеть это… Так радостно, как… в Лапотовке, когда отряд впервые принимал самолет с Большой земли.
Помнишь?
— Ну, как же, помню… Вы тогда опоздали на аэродром… Нам три раза присылали телеграммы — встречайте. И мы три раза выходили встречать, а самолета все не было… Он прилетел, когда мы уже мало верили.
— Помнишь… Сегодня у меня такой же радостный день. Много вы сделали.
— Не зря жили это время, — горячо ответил Рыгор.
— Это ты хорошо сказал: не зря жили. Не придется краснеть за эти два года. Как и за те, за партизанские… Ковалевич откинулся на спинку кресла, отвел рукой прядь густых волос, что упала на высокий крутой лоб; около рта легла строгая глубокая складка. — Да, киснуть у нас может только тот, кто оторвался от жизни, так как жизнь наша ни минуты не стоит на месте…
