Илья Лавров - Девочка и рябина
Прошуршит листок, связанный паутиной в трубку, сверкнут у соседки расширенные глаза, мелькнет на опушке тихий полустанок с журавлем колодца, запахнет осенней остекленевшей речкой, опилками с порубки — и все во мне вздрогнет. Радость струится со дна души. И в струйках — ни одной соринки. Это любовь. Ко всему… К тебе… Это она делает чудеса с душой.
Я весь полон тем, что проносится мимо. И все мерещится далекая музыка. Задумаюсь, засмотрюсь в открытую дверь в тамбуре, и вдруг возникнут звуки. Тряхну головой, прислушаюсь, не могу понять — или почудилось, или в самом деле музыка? А от нее мечтается — не поймешь о чем. И куда-то хочется — не разберешь куда. И улыбнешься сам себе: какое счастье жить! Какое счастье понимать красоту вокруг! Какое счастье любить и перо над лесом, и полустанок с журавлем, и глаза соседки.
ИздалекаТы помнишь? Сверкающий огромный тополь среди большого поля. Сколько ни уходишь, а он все рядом…
Здесь живет ветерА сейчас плетень тайги на горизонте. Желтые сжатые поля. Синие рябые озера. Они мелкие, круглые — налили чай с голубикой в огромные блюдца, и ветерок дует, остужает. Рыжие березняки. Далеко видно в глубь рощи — там светло и празднично. Подожженные березки сами освещают свой лесок. А внутри этих рощ живет ветер. Все вокруг в поле кажется недвижным. Только роща — клубок из вертящейся листвы. Ветер, рыжий, косматый, носится кругами, беснуется. Треплет каждую ветку. Но никуда не улетает. Роща — берлога ветра.
Это запомнитьЧто толку для Родины, если ее только любят? Нужно что-то для нее и сделать. Это — главное. Это запомнить.
Нет моих следовКогда я мальчишкой сел за парту, седая учительница подала карандаш и научила писать.
Когда я мальчиком умирал, строгий доктор всю ночь просидел у кровати, и смерть испугалась его.
Когда враг подходил к моему дому, к моему саду, товарищ упал с простреленным сердцем, а враг бежал от моего сада.
Когда я захлебывался в Волге, рыбак протянул мне весло.
Да разве я могу забыть вас, люди?
Но почему в душе так тревожно и грустно? Может быть, потому, что я знаю: настанет минута и я уйду от вас… с этой земли, в рощах которой живет ветер… Может быть, и поэтому. Будете ли помнить меня? Хотя, что я дал вам? Я не протянул еще весло, не поделился теплым хлебом, не прикрыл вас щитом сердца. За что меня помнить? Нет моих следов на вашей дороге.
Далекая музыкаСтранные, беспокойные ночи. Я мало сплю. Почти совсем не сплю.
Моя жизнь в дороге внешне однообразна. Все дело в том, что нельзя выразить словами.
Легкий запах, какой-то полузвук, алое облако, фонарь в темноте, чей-то вздох за моей спиной — все мгновенно рождает чувства.
Легкая печаль вдруг обернется легкой тревогой, тревога незаметно перейдет в радость, а ее, глядь, уже вытеснила горечь полузабытого воспоминания. Едва осознаешь эту горечь, а она уже растворилась в светлых, как золотая осень, надеждах.
Вот зашумел далекий поезд… Гудок… Сердце сжалось. О чем-то жалеет. О чем?
Узенький месяц сверкнет за бушующими черными деревьями — и всю душу так и пронижет трепещущая любовь: это вдруг ощутишь свою Родину, землю.
Ветер донес из глубины полночи далекую-предалекую музыку. И словно кто-то позвал издали, да так позвал, что мечешься, горюешь: если б туда!
Или ветка потрется о киоск на перроне. Стоишь слушаешь и тихо смеешься.
Что это? Почему? Может быть, все это напоминание? Ассоциации?
ЧашаЯблоновый хребет. Сосны и ветер. И где-то ты. Ты здесь проедешь. Я не дождусь той минуты, когда ты проедешь здесь. Хочешь, я расскажу о мелькающем мимо?
Поезд влетел в широкую падь. Она как чаша. Ее края — величавые сопки. Они голубеют вдали. А над нею — покрывало небес с облаками, с птицами, с солнцем…
Вдоль моего пути вьется речка. Дорога в лесу, речка в лесу, это прекрасно!
Низина мокрая, в ней трава золотистая, вся низина золотистая…
Сквозь траву сияет вода — не забуду.
Темный уютный сосновый лес — не забуду.
Вот-вот красно-желтый домик железнодорожника. Сколько их на великой дороге!
Несется грузовик. Его кузов до бортов насыпан тяжелой пшеницей — люди будут есть теплый хлеб.
Черные шпалы треугольной клеткой, стога на полянах, жирное вспаханное поле — следы чьих-то рук.
А где мои следы? Мчусь мимо, мимо…
Ветвистые сосны насорили темные круги шишек.
Березовый лесок набросил на плечи золотую шаль. У березок ножки в ярко-белых шелковых чулках.
Сидит бригада рабочих с лопатами — берегут великую дорогу. Люди могут ехать спокойно.
За рябину держится девочка лет семи. Она в отцовских ботинках, она в красном платьице, беловолосая. В синих глазах — изумление. Поезд для нее примчался из чудесного мира и мчится в чудесный мир. Она стоит при дороге и ждет своего часа. Она ждет и держится за рябину, а ветер треплет эту рябину и треплет красное платьишко, цвета рябиновых ягод.
Так и я: рябиной стою на ветру, а мечта и надежда, как беловолосая девочка, рядом со мной. Придет ли наш час?
Зелено-мягкий, совсем не осенний, луг раздвинул лес. По лугу волочится тень облака. На траве стадо пестрых коров — людям будет теплое молоко.
По коридору-просеке через лес рабочие ставят столбы, тянут провода — людям будет теплый свет.
Лучатся озерки — сгустки сияния. Раскрашенные листья замусорили стеклянную гладь.
Болотце в лохматых кочках, они — как бородавки.
Болотца видны сразу: вокруг них трава выше чем на лугу.
Поезд взлетает на высокую насыпь.
Внизу, среди осинника, бревенчатая банька, рядом — костер.
Густой белый дым загнулся над полем, недвижно повис длинным-длинным хвостом.
Дальше — белая лошадь, и черный жеребенок, и мальчик лежит в увядающей траве — хорошо!
В чаше плещется море сверкающего воздуха. Катятся волны ветра, запахи полей, земли, озер, лесов. Ползут шорохи, шелесты. Скользят тени облаков, тени птиц, блики, брызги солнца. Льются реки света.
И все это огорожено голубыми сопками, и все это накрыто синим небом с солнцем, с облаками, с птицами.
Поезд вырвался из чаши, въехал в другую.
А ведь позади таких чудес семь суток. Они лежат в моей душе. Я богач.
Последний часПодняты полки. Проводник выметает сор. Чемоданы увязаны. Впереди Чита. В сердце звенит тронутая струна. Я не знаю этот город, но я уже люблю его: в нем будешь жить ты.
От Москвы семь тысяч километров. Твоя дорога еще лежит среди этой беспредельной чаши, накрытой журавлиным небом родины. Из этой чаши нам пить и пить.
Последняя минутаСопки охвачены бронзовым пламенем осени. Приехал. Ты слышишь — я приехал! Руки мои дрожат. Ты понимаешь это? Конец. И начало. Что меня ждет? Вспомнился парк после дождя. Цвет у мокрых астр такой густо-фиолетовый, что взять их страшно: а вдруг всю ладонь измажешь, как чернилами? В каждом георгине не меньше стакана воды. Сжимаю холодный тяжелый цветок в кулаке, и между пальцами текут ручейки…
А почему я вспомнил все это? Странный мир — человеческое сердце…
Здравствуй, соболиный край!
А, понял! Ведь я принесу тебе на вокзал цветы! Вот почему они явились передо мной!
Человек в фартуке
Когда Северов положил вещи на перрон и огляделся, он увидел полную женщину в зеленом костюме, в красных туфлях. Костюм делал ее лицо зеленовато-бледным. Метровый ремешок алой сумочки был наброшен на плечо. Небрежная грива рыжеватых, с сединой, волос делала голову огромной. Женщина шумно здоровалась чуть не с каждым встречным:
— Привет! Привет!
Она держалась хозяйкой. Алеша понял, что это администратор театра. Женщина тоже приметила его.
— Товарищ Северов? Фаина Дмитриевна Дьячок! Хочется смеяться — смейтесь: фамилия действительно смешная! — Она крепко тряхнула руку Алеше, заговорила как давно знакомая.
На такси подъехали к Дому актера. Северова поместили в маленькой комнате второго этажа. Стояли кровать, стол, два стула.
— Вот ваш будуар! — шумела размашистая Дьячок. — Поживете — раскусите! Одна забайкальская осень чего стоит! Везде дожди, а у нас — теплынь, солнце, леса золотые. Благодать! И так до самой зимы.
А зима-то, матушка, сухая, без ветра! Сорок градусов, а ты и в ус не дуешь. И вообще, надо сказать, наша область ведущая в стране. Две Белоруссии в ней улягутся. Тайга! Тут тебе и лесоразработки, и охота, и животноводство, и… Я уж и не знаю что! Сложите Австрию, Норвегию, Италию, Францию вместе, и у них не будет столько лесов, сколько в нашей области. А сопки-то набиты богатством, что твои царские подвалы. Новая пятилетка откроет эти сундуки — ахнете!
Северов улыбался. И саратовцы, и ростовчане, и новосибирцы, и другие говорили ему с гордостью: «Наша область ведущая, самая богатая!» И уж обязательно добавляли: «В ней уместится пять Голландий! Большое будущее у нас!»
