Борис Полевой - Победа
И не выходит у меня из головы последняя моя с Петро беседа, когда он отказываться от опытного участка приходил. Неужели, думаю, пошел парень из-за ревности на такое дело? Скверно. И — что ни день — уезжают люди, и каждый ко мне в партком прощаться заходит. Ах, думаю, будь вам не ладно с этими вашими прощаниями. Сердце вы у меня по пять раз на день вынимаете. Ехали бы уж так.
Потом говорят мне: Стороженко запил. Ходит будто по поселку опухший, небритый, мятый и песни поет. Кульков — тот еще больше ссутулился, похудел, в чем душа держится. Идет с утра, как лунатик, не разбирая дороги, прямо по целине на берег, садится на эту самую скамейку, что за городошной площадкой, засунет руки в рукава, уставится в одну точку, да так и сидит целый день, шевеля губами. Ему-то особенно лихо. Прямых обвинений ему никто не предъявляет. Однако все говорят — доэкспериментировался. А те, кому от полюбившегося дела уезжать больно, те на него особенно злы, в нем виновника всего несчастья видят…
Да-а-а, достались нам те дни! Я вот в гражданскую в разведке работал, потом в ЧК служил и все был черен, как жук. А тут видите — сивая голова. Это все консервация меня серебрила. Да разве меня одного?..
Как-то раз мы с маркшейдером Федором Григорьевичем с горя за шашки сели, чтоб маленько рассеяться на сон грядущий. Только мы разыгрались, вдруг дверь тихо открылась, и входит Кульков. Ни слова не говоря, наши шашки со стола смахнул и на доске раскладывает чертеж.
— Есть, говорит, выход. Нашел.
А глаза у него красные, как у кролика. Так и бегают. Мне даже не по себе стало. Однако слушаю.
И вы знаете, растолковывает он нам чертеж свой, и мы оживаем. Ведь что он надумал. По маркшейдерским планам точно определить по поверхности земли точку прорыва. Пробурить к ней скважину и с помощью специального насоса, а у нас такие были, под огромным давлением гнать под землю сначала битум, а потом бетонный раствор. Вроде бы там на глубине заткнуть прорыв бетонной пробкой.
Не знаю, понятен ли вам этот проект, но мы с маркшейдером, старые горняки, сразу дело в нем учуяли. Простая штука: пломба, как зуб запломбировать. Однако найди по поверхности земли с помощью одной только карты и вычислений, где этот проклятый зуб! Ох, тонкое это дело. Да и бурение тоже: по земле на сотую долю сантиметра отклонился — под землей на десяток метров в сторону забрел.
Все это мы прекрасно знали. Однако смотрим на чертеж, как малый ребенок фокуснику в шляпу: неужели спасение?
— Не взялись бы вы, Федор Григорьевич, по земле отыскать точку прорыва? — спрашивает инженер и с надеждой смотрит на маркшейдера.
— Боязно, — отвечает тот. — На сантиметр просчитался — все прахом… Сотни тысяч ведь, может быть и весь миллион.
— Ну, боязно, так и говорить не о чем. — Схватил чертеж свой, свернул. — Играйте в шашки, это для вас самое подходящее занятие, и простите, что помешал.
И хочет уйти. Тут вскакивает маркшейдер Федор Григорьевич. У него даже борода от обиды растопырилась как веник.
— Ладно, говорит, постараюсь отыскать этот проклятый прорыв. В лепешку расшибусь, а отыщу. А вам, говорит, весьма стыдно, молодой человек, этак-то вот с седыми горняками разговаривать.
Вот тут-то и началось. Маркшейдер наш со своими приборами лазит, и целая толпа за ним ходит. Отъезды сразу прекратились. Даже те, кто на другие бассейны завербовался и уж договоры в кармане имел, и те не едут. Мы никому ничего не говорим. Выйдет ли дело — неизвестно. Уж очень проект-то сам необычен. Но люди видят — Федор Григорьевич со своими приборами тут ползает. У них надежда. А надежда — могучая вещь. Да и то — легко ли человеку от своей шахты отрываться, коли он к ней сердцем прикипел. И Варюшка наша в те дни на шахте опять вдруг появилась. Баульчик свой у какой-то тетушки оставила, пристроилась к маркшейдеру приборы его таскать. Раньше бы об этом все поселковые кумы засудачили, а тут никто и не заметил. У всех на уме одно — жить или умереть шахте.
И вот через неделю является ко мне наш маркшейдер, измученный, еле ноги волочит.
— Отыскал, говорит, точку. Как раз на угол электростанции пришлось.
— Стало быть, если план Кулькова осуществить, надо еще и электростанцию сносить?
— Стало быть, отвечал, так.
Час от часу не легче. Ситуация!
А главный инженер жмет. Ему не терпится. От телефона день и ночь не отходит. Все ищет сторонников и в тресте, и в главке, и в наркомате.
Однако затопление шахты сильно ему авторитет подмочило. Одни говорят решительно «нет», другие — ни да, ни нет. «Да» только этот самый учитель его, профессор, сказал, да и тот с оговоркой, — дескать, очень уж смело, техника подобного не знала и ручаться ни за что нельзя.
Кульков не унимается. Дозвонился до самого наркома. Из парткома он от меня с народным комиссаром разговаривал, и я тут сидел, слушал разговор по второй трубке. Нарком наш говорит, что материал Кулькова читал, что проект смелый. Спрашивает Кулькова:
— А что говорят авторитеты?
— Авторитеты против. Трусят авторитеты, вот что. А у меня все рассчитано. Я за успех головой ручаюсь.
— Ручаетесь?
— Ручаюсь. Разрешите только.
Настала пауза. Нарком, должно быть, думал. И в трубке дыхание его было слышно. Мы затаились. Маркшейдер, тот от волнения свою бородищу в кулак сгреб и в рот засунул. А Кульков, этот тщедушный хромой парнишка, судьба которого решалась в эту минуту, стоял и смотрел в окно, за которым в ту пору как раз подвода со скарбом проезжала. И лицо у него было спокойное. Но я заметил, как в эти, может быть, несколько секунд весь он вспотел, точно из ведра его окатили.
— Ладно, действуйте, — сказал, наконец, нарком, — по только помните, товарищ Кульков, вы поручились, и я вам верю.
— Да, я ручаюсь, — подтвердил Кульков, положил трубку и улыбнулся нам. И тут только увидели мы, что рот у него полон белых зубов, а глаза у него голубые и даже, можно сказать, веселые.
Вот, оказывается, ты какой! Вот каким тебя Варюшка-то знает. Стоим мы этак-то, глядим друг на друга и улыбаемся.
И надо же так случиться, что в эту минуту вваливается в партком Стороженко — чисто выбритый, в фетровой своей шляпе, в романовской шубе и с сундучком в руках.
— Прощайте, говорит, Александр Ильич, уезжаю до дому, в родной Донбасс. Прощайте, говорит, и вы, Федор Григорьевич. Прощайте и не поминайте лихом.
А на инженера не поглядел, будто того и в комнате нет.
— Так, говорю ему, а куда именно едешь? По какому адресу тебя назад звать, если мы шахту откачаем?
Усмехнулся он.
— Где ж ее откачаешь? У меня по физике в вечерней школе всегда отлично. «В сообщающихся сосудах однородная жидкость устанавливается на одном уровне». Что, может быть, не так?
— Ну, а адрес-то, адрес-то все-таки какой?
— А адрес, дядя Саша, ищи в газетах. Я в эти дни по работе наголодался. На новом месте такой темп дам, что обо мне обязательно во всех газетах напишут. Ну, бывайте здоровеньки.
Пошел он к двери. Потом обернулся, брякнул об пол тяжелый свой сундучок.
— Ну, прощай коли и ты, товарищ Кульков. В душу ты мне плюнул. Ну ладно, прощай.
— А мне бы с вами не хотелось сейчас прощаться, товарищ Стороженко. Нарком вот разрешил осуществить мой проект ликвидации аварии, — сказал инженер, и мне показалось, что смотрит он на Петро даже просительно.
А тот схватил свой сундук и к двери пятится, точно боится, что его насильно оставят. А потом уже с улицы подошел к окну и сквозь стекло кричит:
— Нет уж, инженер. Проститься я с тобой простился, а здороваться не буду. Хватит с меня твоих проектов, сыт по горло. Через тебя, кричит, покидаю родную шахту не как герой и уважаемый человек, а как сезонник с сундучком под мышкой.
И тут качнуло его, и понял я, что опять выпивши парень, — и еще раз в душе шевельнулось нехорошее подозрение, и грустно мне стало; неужели так ошибался в человеке…
Так и ушел Стороженко. А мы в этот день собрали сколько было народу, — а остались все старожилы, те, что первыми в эти места пришли, — и принялись, так сказать, сквозь электростанцию скважину бурить. Содрали крышу, разворотили полы, фундамент толом даже рвануть пришлось, установили инструмент. Работаем, и в голове: «А вдруг впустую, вдруг зря и электростанцию губим?»
Ну, ладно. Работали в три смены, день и ночь, круглые сутки. И хоть от шахты до поселка рукой подать, тут же, на электростанции, многие и спали, и жены им обед сюда носили.
Работали без различия квалификаций. Бухгалтер за бурильщика, врач за канатчика, и даже известный наш аристократ и белоручка, управленческий шофер Володька, не признававший ничего, кроме своего «зиса», беспрекословно землю копал.
На третий день вдруг появился Стороженко со своим сундуком. С дороги ли он воротился, или вовсе не уезжал, а путался где-нибудь в станционном поселке, это мне неизвестно, только бросил он свой сундучок, скинул свою знаменитую романовскую шубу, которую когда-то купил на наркомовскую премию, и, ни слова не говоря, встал к буру. И все были так захвачены делом, что никто этому и не удивился, никто у него ничего и не спросил. Все личное, всякие там недовольства, неприязни, обиды, досады — все это в те дни за скобки было вынесено.
