Григорий Канович - Я смотрю на звезды
Что была?..
И тут я, дрожа, подношу к губам белые, краденые кристалики.
Сладко!
Сладко!
Мне сладко!
Отчего же я плачу?
ДЯДЯ МОТЛ И КРОВАТЬ ПРЕЗИДЕНТА
Бабушка торопится, подкладывая в огонь сухие березовые поленья. Набитый картошкой горшок шипит, как кошка на собаку. Я вдыхаю благовонный запах пара. Сладкая, убаюкивающая истома разливается по моему телу.
Через полчаса придет мой непутевый дядя — Мотл-Златоуст. Златоуст — прозвище. Все евреи нашего местечка имеют прозвища. Гончара Пейсаха называют, например, Асфальтом, так как его лысина отливает синевой и очень похожа на асфальт.
Попадаются совсем замысловатые прозвища: «Фармазон», «Самурай», «Маркиз-сверху вниз».
Дядя Мотл-Златоуст работает краснодеревщиком на мебельной фабрике господина Айзенберга. Когда-то он мечтал стать трубочистом.
— Я хотел быть выше всех. Я хотел показать всему миру, на что способен сын сапожника Шимэна, когда он отрывается от земли, на которой, кроме цирка, нет ничего веселого.
Сколько я его помню, он всегда ругает землю: и то ему на ней не нравится, и это.
А по-моему, на земле хорошо, особенно летом. Каждый кустик звенит, каждая пташка свиристит от радости, каждая стежка ведет куда-то — в лес, к реке и еще дальше, на станцию, где стоят поезда, которые уйдут потом в разные стороны.
Я никогда не ездил в поездах. Говорят, что в них от езды кружится голова. Ну и что ж такого!
Парикмахер Шмуле уверяет, что в Париже поезда и под землей ходят.
Это, конечно, враки!
Под землей ходят черви и ящерицы.
А людям нужен воздух, нужен свет. Не то они задохнутся.
Если и есть что-то плохое на земле, так это клопы. Чего только не делала мама, чтобы избавиться от них. Она и стены керосином смазывала, и тюфяки вытряхивала, и все зря.
Из кухни, шурша юбкой, входит бабушка. Она важно, как новорожденного младенца, несет задымленный горшок.
— Готово, — мурлычет она. — Где же Мотл?
— Где же ему быть, как не на фабрике, — выпаливаю я. — Господин Айзенберг получил хороший заказ. Президент заказал ему двуспальную кровать.
— Кто тебе сказал?
— Он.
— Кто он?
— Дядя Мотл.
— А я думала президент, — хихикает бабушка. — Нашел тебя у речки и доложил: так, мол, и так… Шимэн, Шимэн! — восклицает она, развеселившись.
Дед высовывает из каморки свою плешь.
— Ну?
— Этот разбойник говорит, что президент заказал господину Айзенбергу двуспальную кровать.
— Ну?
— Что ты все нукаешь! Я спрашиваю: это хорошо или плохо?
— Это плохо.
— Почему?
— Потому что в его годы лучше спать одному.
— Бесстыдник, — кипятится бабушка. — Боже праведный, куда же запропастился Мотл?
— Я тут.
Дядя Мотл топчется на пороге: огненно-рыжий, с шишковатым лбом, с большими, оттопыренными, как ракушки, ушами.
— Соскучились? — с какой-то странной издевкой спрашивает он.
— Давно пора за стол, — тарахтит бабушка.
— Я был занят, — оправдывается Златоуст. — Что у нас сегодня?
— Четверг, — глухо бубнит дед.
— Я про обед, — ухмыляется дядя.
— Картошка, — картавит бабушка, расставляя тарелки.
— Опять картошка? В первый день господь создал картошку, во второй — картошку, в третий — картошку, в четвертый — картошку, в пятый — картошку. Зачем же он в шестой день создал нас?
— Ты еще за такие слова в ад попадешь, богохульник, — мрачнеет бабушка.
— Или в министры, — успокаивает ее Мотл.
— Чем же ты был так занят? — осведомляется дед, разламывая картофелину.
— Полировал кровать для президента. Не кровать, а корабль.
— Ну! — восхищается дед.
— А матрац какой, — расписывает дядя, — на таком матраце можно умереть, не поворачиваясь на другой бок.
— Мотл! Ты бы хоть при ребенке не болтал, — умоляет бабушка.
— Авремэле, — обращается ко мне Златоуст. — Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Понимаю.
— О чем?
— О большой кровати.
— А еще о чем?
— О мягком матраце, на котором не больно спать.
— Умница! — торжествует дядя.
— А президент кто? Самый главный?
— Он старик. Как твой дед.
— И тоже кашляет?
— За него кашляют другие.
— Ты погубишь ребенка, — причитает бабушка.
— А как это другие за него кашляют? — интересуюсь я.
— Очень просто, — объясняет дядя. — Как только президент почувствует приступ кашля, он тут же вызывает своего слугу и говорит: «Ступай-ка, дорогой, к сапожнику Шимэну или к прачке Марии и скажи им, чтобы они за меня покашляли. А коли ослушаются, привези их ко мне, я с ними расправлюсь: казню, четвертую, повешу, расстреляю и так далее…» И сапожник Шимэн, и прачка Мария кашляют, кашляют, пока не выкашливают легкие.
— Да, дед?
— Ешь! — отмахивается старик. — Ешь и не слушай его болтовни. Рохэ! — окликает он бабушку. — Соли не хватает.
— Не хватает, — подтверждает дядя.
— Не хватает, — поддакиваю я, и в груди тусклым огоньком вспыхивает надежда.
Бабушка задирает юбку, развязывает чулок, достает из него ключ и направляется к комоду. Сейчас она поставит на стол солонку.
Я возьму щепотку соли. Возьму и опущу в карман, не в тот, где лежит сахар, а в другой.
Но нет ли там прорехи?
Нет.
— Вот, — бабушка водворяет на стол солонку.
К ней сразу тянутся шесть пальцев: желтые от курева деда, заросшие рыжей щетиной дяди и мои. Какие они тонкие! Много ими не наберешь!
Дед и дядя молча смакуют картошку. Бабушка вертится около комода.
— Не пересоли, Авремэле, — предупреждает она.
— Не пересолю, — бледнею я и прячу в карман желанную щепоть соли.
ЗОЛОТЫЕ МОНЕТЫ
Над местечком плывет теплый летний вечер. С пастбища возвращаются коровы. Они сыто мычат и звенят колокольцами. Будь моя воля, я подвесил бы один колокольчик на шею гимназисту Владасу, чтобы он не мог подкрасться ко мне и ударить.
Я слышу, как пастух Йеронимас щелкает кнутом и кричит:
— Куда ты, холера!
Это значит, что какая-то пеструшка отбилась от стада и уткнулась мордой в чужую калитку.
Пастух Йеронимас — сирота. Он ютится на чердаке у рыбака Алоизаса. Зимой Йеронимас помогает Алоизасу плести сети, а летом с утра до вечера пропадает в поле вместе с пчелами, мотыльками и своей неразлучной свирелью, которая свистит, как синица, поет, как перепел, скрипит, как коростель, и плачет, как чибис.
Винцукас говорит, что эту свирель подарила Йеронимасу русалка. Может быть…
Густеют сумерки… Что же я сижу? Винцукас, наверно, давно ждет меня у Большого камня. Пойду в одной рубашке. Если Винцукас заметит, что я дрожу, скажу, что это от холода, а не от страха.
Я выхожу на улицу. Она безлюдна. Только лавочник Зак закрывает ставни в магазине. Ставни толстые, с железными перекладинами. Лавочник даже не смотрит на меня.
Глупые люди! Если бы они знали, куда и зачем я иду. Они запрудили бы все улицы. Они ходили бы за мной толпами и упрашивали:
— И нас возьми, Авремэле, и нас!
Но они ни о чем не догадываются.
Из подворотни пекаря Файна выбегает кошка. Она останавливается у самой дороги.
— Брысь! Брысь назад!
Кошка таращит на меня глаза. Они горят в темноте, как два уголька.
— Брысь!
Зверек выгибает спину, но не двигается с места. Я замахиваюсь лопатой. Кошка подпрыгивает и перед самым моим носом перебегает дорогу.
Бабушка говорит, что, когда кошка перебегает дорогу, жди какого-нибудь несчастья: кирпич на голову упадет или мясник Гирш обвесит, или кантор Шлейме охрипнет. Это дурная примета.
Ерунда!
Дурная примета, когда звезды прячутся за тучи и все кругом погружается во мрак.
Но звезды сегодня сияют так ярко. А ярче всех та, которую дядя Мотл-Златоуст называет Сириус.
Сириус! Какое красивое имя!.. Это тебе не Хаим, не Шимэн, не Лейзер. У нее нет прозвища. Зачем оно ей, если она звезда?
Дядя Мотл-Златоуст уверяет, что на звездах тоже живут люди, но там нет ни лавочников, ни полицейских.
Полицейских, может, и нет, но лавочники, я думаю, есть. У кого же те люди покупают соль, мыло, селедку?
— Сириус! — твержу я и шагаю к Большому камню.
О нем в местечке рассказывают всякие небылицы. Дядя Мотл-Златоуст клянется, что Большой камень когда-нибудь лопнет, как наше терпение.
С реки тянет прохладой. Легкий ветер колышет листву, и она поет, как скрипка музыканта Гершена, когда он трогает струны смычком.
Боже мой, какое счастье — найти клад! Клад — это все, это леденцы, сдобные булочки, велосипед, скрипка…
Я купил бы не простую скрипку, а волшебную, и обязательно в черном футляре, выложенном бархатом. Я играл бы вместе с Гершеном, и все, даже бабушка, слушали бы и качали головами:
