Фазлиддин Мухаммадиев - Рассказы. Аллея Надыра. Похороны усто Акила. Поединок
— Отец, идите сюда, вас зовут!
Голос Нодирджона оборвал нить рассуждений и воспоминаний дядюшки Абдурауфа. Прежде чем вернуться в дом, старик еще раз оглядел улицу, лужи и раскисшую глину.
Да, видно, уж никто не придет. Дольше ждать нельзя…
Прочли заупокойную молитву.
Подняли гроб с телом и вышли за ворота. Женщины, которые до сих пор находились в комнатах, с воплями и причитаниями высыпали во двор.
— На кого вы меня оставляете, одинокую, хозяин мой?! Ох, кто же теперь будет разделять со мной горести и радости, господин моей судьбы?! — причитала вдова усто Акила.
Вытерев тыльной стороной две-три слезинки, скатившиеся по морщинистому лицу, дядюшка Абдурауф прибавил шаг. Он не однажды руководил траурными процессиями. И сейчас ему хотелось выйти вперед и, как всегда, поторопить молодых людей, несущих гроб: «А ну, молодцы, давайте-ка поднажмем хорошенько!» По неписаному закону считается благостным делом провожать мусульманина в последний путь как можно быстрее, чуть ли не бегом. Но, увидев, как тяжело ступают по вязкой, словно тесто, земле люди, несущие гроб, дядюшка Абдурауф ничего не сказал.
Бедный усто Акил, обидел его бог детьми — дал всего одного сына, да и тот не смог поспеть к похоронам. Правда, отец с сыном не пылали нежностью друг к другу. В свое время сын закончил институт и взял себе в жены девушку из города. С тех пор отец не разговаривал с ним. Только в последние два года у них восстановились родственные отношения. Сын работает инженером на каком-то далеком руднике, пять-шесть раз в год у ворот усто Акила появляется грузовик, крытый брезентом, и тогда соседи узнают, что в гости к усто приехал его сын.
Хорошо, что Нодирджон не отправился вчера на свою ферму. Утром жена усто с воплями и рыданиями вынесла новый халат и поясной платок, протянула Нодирджону, попросила его надеть и, как водится, вместо своего друга, сына усто Акила, возглавить похоронную процессию.
— Хорошо, тетушка, так или иначе я пойду впереди гроба дяди, — ответил Нодирджон, — но халат унесите домой, у меня есть все, что нужно.
— О сыночек мой, не перечь мне в такой черный день, не прибавляй мне еще больше страданий, — громко рыдала вдова.
И вот Нодирджон, выбирая дорогу, где поменьше грязи, шел впереди гроба, открывая путь к кладбищу.
Что такое, что случилось?
Будь проклят этот дождь, словно небо вовсе прохудилось! Один из людей, несущих гроб, поскользнулся и упал, а остальные, потеряв равновесие, вынуждены были опустить гроб на землю. Прости, господи! В день похорон Раиса-в-ремнях тоже пришлось поставить носилки с гробом на землю, но он, туда ему и дорога, был очень плохой человек. Два первых года войны, будучи председателем колхоза, он издевался над людьми, и люди ненавидели его. Но думали о войне, о братьях и отцах, ушедших на фронт, и поэтому мирились с тем, каков у них председатель. Черт с ним, говорили люди, пусть делает что ему взбредет в голову, лишь бы взрастить урожай. Лишь бы наши победили, и враг был разгромлен; остальное можно стерпеть; и без того терпим немалые мучения и невзгоды.
Правда, колхозники пограмотнее писали в район и сообщали о проделках раиса,[3] но тогдашнее начальство или оттого, что слишком много было забот, или по равнодушию оставляло эти заявления без внимания.
В те годы дядюшка Абдурауф был на фронте, но по письмам понимал, что губительное дыханье дороговизны и лишения затронуло и кишлаки.
В одну из ночей второй военной зимы молодая колхозница по имени Фотима пришла в дом раиса, услышав оттуда звуки дойры и громкий смех сытых и беззаботных гостей. Убитая горем женщина, которая всего лишь несколько недель назад получила похоронную на мужа и все, что у нее было, израсходовала на поминки, вошла в тот вечер с больным ребенком на руках и с глиняной касой в ворота богатого соседа, чтобы одолжить горсть муки или лепешку.
Жена председателя, выслушав просьбу Фотимы, взяла у нее касу и пошла в амбар. Из просторной гостиной раиса слышалось пение. На колонне, подпирающей айван, висело полтуши недавно освежеванного барана, а в сторонке, в большом котле, жарился кебаб. Вдруг из дома вышел председатель и увидел Фотиму.
— Эй, зачем пожаловала?
— Попросить взаймы полкасы муки…
— Муки? — нетвердо держась на ногах, переспросил раис. — Я нехороший, а моя мука хорошая, да? А этого вот не хочешь?
Последовал жест, от которого у молодой женщины потемнело в глазах. Из последних сил она осторожно опустила плачущего ребенка на землю и в то же мгновение без памяти рухнула возле него.
Когда собаке суждено умереть, она лезет помочиться на михраб[4] в мечети, говорят в народе. На другое утро, еще солнце не показалось из-за гор, а жители кишлака собрались у дома председателя. Один вышел вперед и принялся барабанить в ворота. Прошло много времени, пока появился раис. Создает же господь таких типов! Этот человек, не нюхавший фронта, не знавший даже в мирное время обыкновенной военной службы, почему-то всегда ходил в военных галифе и гимнастерке, перепоясанный вдоль и поперек множеством новеньких хрустящих ремней.
Собравшаяся толпа смотрела в маленькие хмельные глазки раиса, а раис смотрел на толпу. Будто ничего особенного не произошло, и он, поигрывая камчой,[5] которую держал в руке, хотел было начать очередную речь, как несколько молодых людей, вернувшихся с войны инвалидами, решительно вышли вперед, не говоря ни слова, повалили раиса на землю, его же скрипучими ремнями стянули ему руки и ноги, бросили в арбу и повезли в район…
Раис-в-ремнях вернулся в кишлак только через восемь лет. Цвет лица у него стал желтый, как шафран, а в глазах не осталось и следа от былого самодовольства. Вернулся он больным, на людях не показывался, больше лежал в постели и, наконец, умер. На его погребение никто не явился. Ходим[6] кишлака, организатор всех церемоний, пиров и похорон, домулло имам[7] и глашатай с утра до вечера бегали по домам, но ничего не могли поделать. На похороны, не дай господь такой чести никому, не пришел ни один сын человеческого рода.
Поздно вечером парторг колхоза собрал в здании правления всех членов партии и комсомольцев и мрачным голосом сказал:
— Вот уже три года, как вы избираете меня руководителем партийной организации. Опираясь на ваше уважение и доверие, поручаю вам завтра до обеда предать земле тело того человека. (Парторг даже не назвал Раиса-в-ремнях по имени.) Такова моя просьба и, если хотите, партийное поручение — это все, что я хотел сказать…
«Прости, господи, и помилуй меня, грешного», — вполголоса произнес дядюшка Абдурауф и, остановившись, взялся за ворот халата, прося прощения у бога за свои неуместные мысли. Почему в час похорон своего ближайшего соседа он вдруг вспомнил постыдную историю с Раисом-в-ремнях? Что общего между подонком, на которого обрушился справедливый гнев народа, и покойным усто Акилом? Только час тому назад дядюшка Абдурауф обвинял людей в бессердечии, а теперь, выходит, сравнивает усто Акила с тем погрязшим в грехах. «Друг мой, сосед мой, дорогой усто Акил, прости меня, — шептал он. — Прости… Я не хотел обидеть твою память, прости меня, ради всего святого…»
…Началась труднейшая часть пути к кладбищу — узкая и извилистая тропинка круто ползла в гору. Никто не торопил молодых людей, несших гроб. По четверо с каждой стороны, они ступали очень медленно, едва передвигая ноги, словно считали шаги. Те, что шли пониже, с левой стороны, над обрывом, держали носилки с гробом на поднятых руках.
— Будьте осторожны, когда меняетесь местами, — время от времени подавал совет кто-нибудь из стариков, плетущихся следом.
Дядюшка Абдурауф нес в руках свои галоши, которые несколько раз вязли в размокшей и липкой, как смола, глине, и теперь шагал по грязи в одних ичигах. Несколько стариков брели далеко позади. Тяжело дыша, они карабкались в гору, помогая руками своим обессилевшим ногам.
Почему же дядюшке Абдурауфу вспомнился в такой час именно Раис-в-ремнях?
Видимо, следы обиды, нанесенной человеку, хоть и стираются из памяти, но в каком-то уголке сердца остаются навсегда. Выходит, и осадок от того случая, происшедшего одиннадцать лет назад, остался в стариковском сердце…
Усто Акил хотел передать свое искусство сыну. Хоть он и не заставлял мальчика много трудиться, но, надеясь привить ему любовь к своему ремеслу, стремился, чтобы он по возможности больше времени проводил в мастерской, глядя на то, что делает отец. Но, как говорится, мать думает о ребенке, а ребенок — о дальних странах. Как только выдавалась возможность, сын усто стремглав бежал к колхозным машинам и тракторам. Не раз случалось, что соседи видели любознательного мальчишку в заброшенном здании колхозной ГРЭС. Он проникал туда через разбитые окна и долго-долго расхаживал среди запыленных и поржавевших динамо-машин, между оборванных ремней трансмиссий, карабкался на огромное колесо маховика, с головы до ног пачкаясь черным мазутом.
