Павел Паутин - Дом с закрытыми ставнями
Го — го — го! — засмеялся отец. — Разоришь тебя! Это вот Фенька твоя…
Замолчи! — прикрикнул дед и покосился на меня.
Ладно, батя, живи, как хочешь. Ты мне не помеха, — продолжал отец, чикая ножницами.
Не помеха! Дурак! Я тебя насквозь вижу. Смерти моей ждешь. Умрет, мол, все мне достанется. А я не дурак! Не корчись. Золотишка у меня нет, а то, что есть, я с собой унесу. Не хочу, чтобы после смерти надо мной гоготали. Вот, мол, старый дурак! Копил, копил деньжата, а мы их прикарманили. Я им место найду. А ты облизнешься только.
С собой в гроб ничего не возьмешь, — разозлился отец.
Замолкни! — вскочил дед. — И чтоб больше ни слова об этом! Как велит душа, так и будет, — когда дед успокоился, он снова сел к зеркалу.
Опять посыпались на пол клочья дедовых волос. Некоторое время он угрюмо глядел на них, а потом заговорил глухо и встревоженно:
Вот так и человек… Скосит его безносая, и будет он валяться никому не нужный. А может, и я так — то вот… Понимаешь, никому не нужный, ни богу, ни людям? — И вдруг глаза его округлились, он испуганно прошептал: —А что если там, — он покосился вверх, — там ничего нет? А? Умру, а там ничего? Пустота одна. И бессмертной души никакой нет? А есть только одна, земная жизнь? А мы ее отринули во имя пустоты?
Что ты, что ты, — отец испуганно отшатнулся от деда. — Верить надо сильнее. Ведь сам знаешь, что умом бога не постичь. В него нужно только верить, безоглядно верить. Ты же избранный, крещение принял. Да ты что? Вот ведь что может случиться, если хоть щелочку оставишь для земного. Гони его от себя.
Торопливо вошла мать и воскликнула:
Наказал господь антихристов!
А что? Что? — так и встрепенулись отец с дедом.
Затор! Плотину — то, видно, размоет. Вода через край идет. Вдоль берега все огороды затопило. Бабенки охают, а я им говорю, обратитесь, мол, со своей скорбью к богу. Тут они и давай его поносить. А я им кричу, что, мол, господь еще сильнее их накажет. Так они меня на смех подняли. Татарки дурой обозвали и всяко представили. А Фроська — то, Фроська, Филькина бабенка, пуще всех смеялась!
И накажет их господь, сегодня же накажет. Фроська больше всех смеялась? — спросил дед.
Она, она!
Ладно, — задумчиво протянул дед. — Ладно… Господь, он ко всем справедлив, кого накажет, кому поможет. — Дед встал и ушел в свою комнату за деньгами, расплатиться с отцом за стрижку. Деньги он хранил в сундуке.
Мне всегда мучительно хотелось порыться в этом сундуке, но дед гнал меня. И все — таки, хоть издали, мне удавалось заглянуть в сундук. В нем лежало много всякой неношеной, незнакомой мне одежды, темнели старинные книги с медными застежками.
Однажды, когда дед уехал в соседнюю общину, я попытался отомкнуть сундук, но у меня ничего не получилось. Замок был надежен.
Сегодня я проскользнул вслед за дедом, притаился в сторонке и вновь увидел таинственные вещи. Из сундука сильно пахло залежавшейся одеждой, нафталином, кожей и старой бумагой. Дед запустил руку глубоко в сундук, что — то вытащил — наверное, деньги, — сунул их в карман и вдруг стремительно оглянулся, увидел меня.
А ну, пошел отседова, пока цел! — взревел дед. Я вылетел за дверь.
Прибежав на речку, искупался, а потом лег на спину и стал глядеть в небо, по которому лениво ползли облака.
Неожиданно к речке спустились мальчишки с нашей улицы. Среди них я увидел одноклассника, рыжего Тольку Пономарева.
Ребята, бей бактиста! — загорланил во все горло Толька. — Грязью его, грязью! В меня полетели ошметки ила. Я вскочил и тоже начал бросать в них комками земли.
В морду ему, ребята, в морду! — вопил Толька.
И вдруг в его лицо шмякнулся комок грязи.
Я обернулся и увидел подбегавших Ванюшку с его другом Сашкой Тарасовым. Мои обидчики бросились от речки в деревню.
Чо один ходишь? Беги домой, а мы на ту сторону, — сказал Ванюшка, и оба побежали к мосту.
«Боялись бы меня так, как Ванюшки», — позавидовал я.
Засунув руки в карманы, я пошел по берегу к мельнице.
Возле пруда белела высокая и узкая паровая мельница. Земля чуть дрожала, когда я подошел к ней. Двое мужиков перекрывали ее крышу заново. Они показались мне лилипутами. Как призраки, мелькали по лестницам белые от мучной пыли мельники.
Прячась за холмиками шлака, я спустился к пруду, надеясь увидеть Сашку с Ванюшкой. В пруду купался какой — то мальчишка…
Я пошел дальше, к затору.
Из — за поворота речки послышалась громкая ругань сплавщиков, а через некоторое время я уже был рядом с ними.
Ах ты! Эх ты, сколько навалило! Еще дня два растаскивать будем, — пропитым голосом сказал Маркел Тарасов, отчим Сашки, Ванькиного дружка.
Работал Маркел машинистом на локомобиле в лесхозе. На войне он потерял одну ногу и ходил на протезе, обутом в старый ботинок.
Протез — то будто в бане распарился, ишь, какой тяжелый стал, — сказал Маркел, бродя по колено в воде и отталкивая багром вытащенные из затора бревна.
Я оглядел бригаду. Среди знакомых увидел депутата поселкового Совета дядю Савелия, рабочего склада лесхоза Парфена, его подругу — счетовода Анюту, заместителя старшего пресвитера Евмена Редько, его сына Проньку и нескольких верующих, работавших на лесосплаве. Тут много было и незнакомых мне.
На перекате беспорядочно нагромоздившиеся бревна загородили реку.
На глубоком месте стоял на якоре большой плот. На нем суетились мужики с баграми, веревками и ломами.
Сплавщики ловко лазали по бревнам и одно за другим вытаскивали их из беспорядочной груды. Они уплывали на чистую воду к устью, где из них вязали длинные плоты.
Евмен в засученных до колена старых штанах прыгал с бревна на бревно. Ступни у него широкие и длинные. Пожалуй, в поселке ни у кого не было таких большущих ног. Руки у Евмена почти до самых колен. Прыгнет он на бревно, а ступни — шлеп!
Узкая голова его похожа на дыню, разбухшие, как вареники, уши торчат в стороны, короткие, ершистые брови точно наклеены. Маленькие грязно — серого цвета глаза глядят из глубоких впадин настороженно и хмуро.
Евмен орудовал ловко и быстро. Раз, раз — и узел готов! Тяни, ребята!
На отдых, мужики! — крикнул дядя Савелий. Он работал бригадиром на пилораме в лесхозе.
Отдохнем, перекусим, да и айда по новой, — проговорил дядя Савелий, снимая насквозь пропотевшую, прилипшую к телу гимнастерку — он недавно вернулся из армии. По праздникам Савелий носил две медали «За отвагу». Руки у него жилистые, сильные. Бородка седая, реденькая, точно выщипанная, усы значительно гуще, в середине они коричневые, продымленные. Дядя Савелий курил махорку из самодельной трубки — люльки.
Мужики вышли на берег, опустились на траву, запыхтели трубками, цигарками.
Павел, собери — ка для огня дровишек, — попросил меня дядя Савелий.
Я надрал с изгороди бересты, собрал валежник и все это притащил к привалу.
От мужиков сильно пахло потом, илом. Сначала они сидели молча, а потом разговорились.
Маркел, ослабив на левой ноге протез, пожаловался:
Нога ноет, к ненастью, что ли?
Шел бы домой, ведь тяжело, — предложил дядя Савелий. — Разве тебе за нами угнаться?
Да я еще горы сверну! — обиженно возразил Маркел, вытирая со лба пот матерчатым картузом. —
Сенокос меня волнует. Все жара да жара, дождей нет… Трава нынче невысокая, на зиму скоту не хватит. Видно, придется картофельную ботву пускать в дело. А что это за корм? Горе одно. И ведь что удивительно, дожди пролились вовремя, а вот трава не пошла в рост. Может, замешался тут худой глаз, а? — пытливо всматриваясь в лица мужиков и поглаживая широкую, как лопата, черную бороду, спросил Маркел. — Вот и Иван Мотюнин отправился на тот свет, а из — за чего? Знамо… Знамо…
Иван Мотюнин жил с женой и дочерью напротив нашего дома. Часто в его хате шумели гулянки. Мотюнин, бывало, откроет окно и кричит частушку, всегда одну и ту же:
А Кудрявцевы — баптисты
пускай молятся за нас!
И — эх — эх!
Потом выйдет из дому, подойдет к нашему кухонному окну и, хмельно улыбаясь, говорит:
Эй, Кудрявцев, вон Христос идет к тебе в пол — литрой!
Мотюнин стоит и ухмыляется и все повторяет эту глупую фразу, пока не выйдет дед и не рявкнет:
Ну, чего ты, пьяная рожа, торчишь под чужими окнами. И не совестно? Вылупил бельмы — то!
Хо — хо — хо! Я водку пью, а вы — кровь Христову. А она без градусов, и никакого толку в ней нет. Не — укради, не убий, не прелюбодействуй. А сами… Эх, вы! Все я знаю. Община! Шайка — лейка.
Прикуси свой поганый язык, — дед угрожающе наступает на пьяного. — Пес ты смрадный! Погоди… Изъедят тебя язвы… Скоро чесаться станешь… Удержу тебе не будет…
Мотюнин бледнеет, пятится к своей избе…
Несколько дней частушек не слышно. Они возобновляются в следующую гулянку. А наутро Мотюнин боязливо заглядывает к нам в калитку и, увидев деда, спрашивает:
