Ион Друцэ - Самаритянка
Трезворский наркологический центр неизменно выходил на первое место в республике. Года через три в связи с тем, что кампания по сверхконцентрации и сверхмеханизации провалилась, вследствие чего наплыв гостей поубавился, решено было сократить часть наркологических центров, и среди сокращенных оказались и Трезворы. Последние больные выписались, врачи уехали, имущество передали ближайшим больницам, и снова за ваше здоровье и за наше здоровье, и пусть у вас будет все хорошо, и у нас пусть будет все хорошо…
Когда душа потеряла свою тропку к Всевышнему, человеческую судьбу покинуло ее вечное начало. Потеряв ту живую нить, которая от Адама и Евы, пройдя через нас, уходила в бесконечность, мы свое существование сузили до рамок, обозначенных на могильных надгробиях — родился тогда-то, умер тогда-то. Исчезновение духовного начала в жизни открыло путь материальной вакханалии, которой все мы отдали дань. И ничего удивительного в том, что судьбы наши оказались в руках воров и проходимцев. И вот после грехопадения, после бесконечных экспериментов — измотанный до последней степени народ, истощенная, отравленная ядохимикатами земля. Погибают леса и реки. Вместе с окружающей природой стала закатываться и наша звезда. Горько об этом писать, но в Молдавии из каждых десяти новорожденных по меньшей мере один…
Я все рвусь тебя спросить, дорогой читатель, что бы ты разместил в том райском… А, да ты уже догадался. Действительно, в Трезворах разместили школу для умственно отсталых ребят. Конечно, были бы у нас острова, были бы у нас глубокие дремучие леса, проблем бы не было, но, не имея всего этого…
Кухарка, скотница, санитарка, теперь вот стала прачкой… Поразительная смесь твердости и упорства с безропотной, бесконечной добротой. Сыновья выросли, поженились, осели в деревне. Как-то под вечер в одночасье скончался муж. Оставшись одна, Майка наказала купить ей в городе несколько метров темного подкладочного сатина, сама сшила себе подрясник, повязала голову темным платком, засучила рукава…
Конечно, это очень хорошо, что ребятам из школ для умственно отсталых покупают джинсовые костюмчики, но они непоседы каких мало, и известно ли тебе, дорогой читатель, что труднее всего в мире стирается джинсовая ткань? Попав в воду, она превращается в доску. Двести досок в виде штанишек и еще двести досок с рукавами и пуговицами. Постирать, поштопать, убраться, а по ночам у этих ребят пробивается тоска по родному дому. Ночами они плачут и, будучи больными, не в состоянии сами успокоить себя. Наоборот, заражают друг друга воплями. Вдруг в полночь вселенский плач сотрясает бывшую обитель, и тогда Майке приходится вставать, идти в этот дом безутешной скорби и стать матерью, родным домом, надеждой и опорой…
Как-то на севере Молдавии, гуляя по расположенному рядом со школой кладбищу, я наткнулся на отца Георгия, священника, которого знаю уже много лет. Старик терпеливо дожидался покойника. Дело в том, что с некоторых пор в Молдавии запрещено священнику провожать покойника в последний путь. Он служит, как правило, малую панихиду в доме усопшего, затем вторую на кладбище, а сама процессия с пением и давно установленными обрядами идет медленно по селу, но без священника.
День был жаркий, село большое, траурная процессия с пением и остановками двигалась медленно, и мы с отцом Георгием присели на маленькую скамеечку у какой-то могилки. Поговорили о тех полутора тысячах закрытых в Молдавии церквах, погоревали о том, как мало осталось от тех семидесяти наших монастырей.
— Почитай, одна крошечная Жабка и осталась, — вздохнул отец Георгий.
— Почему одна Жабка? А Трезворский монастырь?
— Там же теперь школа для этих, как их, для дебилов. Ну и последний, пока что сохранившийся источник остался…
— А монашка?
— Какая монашка?
— Говорят, каким-то чудом там все-таки уцелела…
— Пустое… Та старушка, она не то что никогда не была пострижена в монашки, у нее нету даже обыкновенного благословения на ношение подрясника!
Господи, подумал я, куда докатился мир творений рук твоих?! Разве жизнь, отданная добру и милосердию, не есть уже само по себе свидетельство служения тебе? Разве это служение нуждается еще и в присвоении особого чина? И если для твоих служителей твой завет человеколюбия есть только слово, но не есть дело, то не рискуют ли храмы твои превратиться в залы для демонстрации искусства хорового пения с частыми переодеваниями священников в золоченые ризы времен византийских императоров?!
А между тем годы идут, силы тают. Каждую весну часть ребят, окончивших школу, разъезжаются, новенькие поступают. А задумался ли ты, дорогой читатель, куда уезжает выпускник школы умственно отсталых? Конечно, к себе домой, в деревню. А знаешь ли ты, что у этих бедных ребят век короткий? Тридцать, тридцать пять, дольше они не живут. Вернувшись, они включаются в трудовую жизнь, но, будучи, по существу, инвалидами, они совершенно не в состоянии выдержать все невзгоды и испытания наравне со здоровыми. Чуть выпьют и уже теряют контроль над собой, совершают преступления, большая их часть оказывается в местах заключения.
Те, которым, отсидев срок, удается оттуда выбраться, не знают, куда себя деть. Часто при возвращении они вдруг проедут мимо родной деревни, мимо родного дома и снова стучатся в ворота Трезворской обители. Приезжают с тем, чтобы пожаловаться на свою судьбу, приезжают, чтобы их накормили, обстирали, утешили, и, если суждено будет, завершить свой век возле той, которая тебя воистину любила и понимала.
Низко кланяюсь тебе, Майка, и целую святые руки твои.
1988.
