Адыл Якубов - Тревога
Равшан зашевелил усами, нахмурил седеющие брови.
— Иди, иди! Занимайся самоваром. А политика не твоего ума; дело!
Тут раздался звонок телефона. Равшан взял трубку, и сразу глаза его подобрели, лицо осветилось улыбкой.
— Слушаю, товарищ Рахимджанов, да, да… Эрмат Муминович? Он как раз тут, в кабинете. Что? Хорошо! Представитель обкома, — пояснил он, передавая трубку Муминову.
Судя по голосу, глуховатому и мягкому, Рахимджанов был настроен благожелательно. Он начал с извинения, что не заехал в райком. Чтобы исправить эту оплошность, он готов сейчас же встретиться с Муминовым. В райкоме, если удобно…
— Но я только сейчас приехал в колхоз. — сказал Муминов. — И как раз в связи с этим делом.
Секунды две трубка молчала. Потом Рахимджанов сказал почти без нажима:
— Мы очень подробно со всем ознакомились.
Муминов понял намек.
— Очень рад. В таком случае и наша задача облегчается. Но только, простите, я сегодня приехать не могу.
— Что ж, — Рахимджанов вздохнул. — Тогда мы приедем к вам.
— Вы не один?
— Со мной товарищ Джамалов.
— Хорошо, жду вас. Я только съезжу в Чукур-Сай.
Он положил трубку, стоя выпил пиалу еще не остывшего кок-чая[7] и распрощался с Палваном. Усаживаясь на заднее сиденье старой райкомовской «Победы», посмотрел на часы: без четверти двенадцать.
Машина пошла узкой улицей, обсаженной с двух сторон высокими тополями и талом. Меньше чем через полкилометра улица поднялась на крутой холм со следами разрушенных глинобитных домиков и кирпичной мечети. В старину весь кишлак располагался на этом холме, окруженный высоким, крутым дувалом. А теперь кишлак разросся, и фруктовые сады, со всех сторон обступившие древний холм, уходили далеко-далеко. Там, где кончались сады, начинались густо-зеленые хлопковые поля. Они тянулись до самого горизонта. Сады так разрослись, что дома и заборы еле виднелись из-за деревьев. И, несмотря на зной, здесь все дышало свежестью, живительной прохладой. Глядя на этот зеленый оазис, трудно было представить, что за всю весну люди и растения не видели ни капли дождя, что где-то за линией горизонта, в Чукур-Сае, идет битва за воду.
Муминов нередко приезжал сюда. Любил вечерами сидеть на этом холмике и наблюдать, как возвращается стадо, как ребятишки с гиканьем, со свистом тонких таловых прутиков перегоняют коров и овец. Над садами начинал куриться легкий кизячный дым, и воздух наполнялся таким знакомым запахом горячих лепешек, подгорелого молока, жареного лука и еще чего-то, приятно дразнящего. Часто, сидя здесь, он слушал милый сердцу гомон — блеяние Овец, мычание коров, плач детей и сердитые голоса матерей, слушал, как постепенно погружается в сон огромный, утонувший в садах кишлак.
Недели две назад он встречал здесь ночь вместе с Муталом, и тот, волнуясь и сбиваясь, словно учений перед учителем, рассказывал о своем решении разбить на холме большой сад, показывал уже заложенное здание детских яслей.
Теперь там, где уже по пояс поднялась кирпичная кладка, не было ни души.
«Наверное, бригада строителей тоже в Чукур-Сае», — подумал Муминов.
Спустившись с возвышенности, машина опять нырнула в сады. Снова потянулась узкая, меж двух зеленых стен улица. Километра через полтора сады отступили, и открылось широкое — глазом не охватишь — хлопковое поле.
Это и было поле бригады Шарофат, то самое, о котором давеча говорила Апа. До избрания Мутала председателем колхоза эта огромная площадь, более двухсот гектаров, была расчерчена рядами тутовых деревьев па квадраты. Деревья мешали сельскохозяйственным машинам, и все тяжелые работы велись тут вручную.
Мутал пошел на риск — выкопал всё деревья, пересадил на другие места. И едва не поплатился за это. Если бы не Муборак и Шарофат, горячо заступившиеся за него, и если бы не поддержал сам Муминов, быть может, он уже давно распростился бы с председательским креслом.
Действительно, в прошлом году колхоз, временно лишившись части тутовых деревьев, не выполнил плана по шелководству. Но зато как сразу преобразилась земля! Словно человек, освободившийся от гнетущей ноши, она легко и свободно вздохнула всей грудью. Бригада Шарофат стала передовой, самой механизированной во всем районе. И главное — женщины избавились от тяжелого труда. Теперь им почти не приходилось махать пудовым кетменем, разрыхляя землю. За это — Муминов был убежден — и любили колхозники нового председателя.
Вот и сейчас на поле черными жуками ползали несколько тракторов. Людей почти не видно. Наверное, все в Чукур-Сае.
Едва выйдя за пределы оазиса, машина круто свернула влево, к видневшимся сквозь свинцовую дымку горам, а километра через два повернула на восток.
По сторонам, то возвышаясь, то опускаясь, волнами побежали к горизонту пологие холмы. Все здесь было выжжено зноем, земля почернела, хотя только начинало я май. Даже привычные ко всему кустики явшана [8] уже зачахли, обуглились.
Всего две недели тому назад проезжал Муминов по этим местам. И все здесь дышало весной, ароматом тюльпанов, мяты, свежих трав, тянувшихся к солнцу.
Вот и последний холм. Впереди, вплоть до виднеющихся вдали невысоких хребтов, — гладкая долина. Опоясанная; холмами, она похожа на дно высохшего озера. Это и есть Чукур-Сай.
С гребня холма долина казалась такой же свежей, как оставшийся позади оазис. Правда, пшеница, занимавшая почти половину площади, уже тронулась желтизной. Но зато кукуруза справа от дороги выглядела радующим глаз ярко-зеленым островком.
И все это может сгореть, как; сгорело все живое на обугленных зноем холмах!
Людей здесь тоже не видать. Лишь вдали, ближе к горам, темнеют палатки да шалаши из тростника.
Райкомовская «Победа» спустилась в долину и пошла вдоль посевов пшеницы. Муминов несколько раз останавливал машину. Пшеница была почти по пояс. Густая, звенящая, она обнимала его, точно ласковые волны теплого моря. Но чувствовалось, что все это море хлебов уже начинает задыхаться от зноя. Зерна в небольших, не успевших как следует налиться колосьях, сморщились. Они, словно живые, молили о влаге, обещая сторицей вознаградить человека за каждую каплю воды.
У первой палатки Муминова встретил худой, иссохший старик лет семидесяти, одетый, точно зимой, в ватный халат. Он возился около двух огромных самоваров. Старик оказался тугим на ухо и не мог объяснить, где председатель. Когда Муминов показал на пиалу, старик заулыбался, закивал головой:
— Найдется и чай и кумыс для доброго путника!
Муминов хотел стоя выпить чаю, но старик запротестовал: зайди, мол, отдохни. Пришлось войти в палатку. Не успел Муминов допить чайник, как послышался стрекот мотоцикла, у входа, показался Мутал, а за ним высоченный, чуть сутуловатый старик. У старика были длинные жилистые руки и черная курчавая борода цыганского вида, совсем не характерная для узбека. Муминов знал этого старика. Его звали Усто [9] Темирбек, причем гораздо чаще — только по прозвищу.
— Рад вас видеть, друзья, — сказал Муминов, поднимаясь им навстречу.
Усто крепко пожал ему руку широкими ладонями, потемневшими и потрескавшимися.
— Доброго здоровья, брат! — произнес он звучным голосом, слово «брат» выговорил по-русски — и сейчас же смутился, сдвинул темные брови: — Ай, простите, секретарь-ака! Очень уж привык к этому слову…
— Усто-ака, что вы? Слово-то ведь хорошее!
— Э!.. — Усто махнул рукой. — Бывает, что и хорошее слово, да не к месту, брат…
Все рассмеялись. Муминов пригласил приехавших к чаю. Он с интересом приглядывался к Усто — слышал о нем уже немало, но встречались они только второй раз. Имя Усто Темирбека сделалось известным в районе прошлой весной, когда он организовал первую и единственную в своем роде «бригаду аксакалов» [10]. С месяц назад Муминов навестил его бригаду здесь, в Чукур-Сае. Тогда-то и познакомился с Усто. И теперь он был рад, что тот пришел вместе с Муталом. Муминоэ думал, не откладывая, в присутствий Усто поговорить обо всем, но старик, едва поздоровавшись, заспешил:
— Ну, мне пора!
— Не торопитесь, побеседуем, Усто-ака.
— Некогда. Вы., ведь сразу не уедете?
— Пока нет.
— Значит, зайду еще. — Старик переглянулся с Муталом. — Зайду попозже. Обязательно поговорим, брат… Ай, извините, товарищ секретарь! Все брат да брат…
Улыбаясь в курчавую бороду, он вышел. Через секунду опять застрекотал мотоцикл. Сквозь щели палатки Муминов видел: старик уселся на мотоцикле так, как сидят рослые люди на осликах, — подобрав ноги, подавшись вперед, — и покатил по дороге.
Муминов привычным жестом пригладил поредевшие седые волосы на темени и обернулся. Мутал полулежал на охапке соломы, уставившись на чайник, стоявший, перед ним. Тонкое лицо со впалыми щеками почернело, обросло щетиной. Черные густые брови сошлись к переносице, ноздри крупного с горбинкой носа то и дело вздрагивают. Карие глаза смотрят непривычно строго, даже настороженно.
