Борис Бондаренко - Бедняк
– Ладно, – кивнула Надя. – А вас как зовут?
– Дядя Саша.
Спускаясь по лестнице, он подумал: «А нашей дочери было бы уже одиннадцать лет». Почему именно дочери, а не сыну, он не стал думать.
Александр устроился в беседке, закурил и стал ждать.
Он заметил ее издали и узнал сразу, еще не видя лица, – у нее была такая же легкая походка, как и в юности. Он встал, пошел ей навстречу и уже видел, что немного осталось от ее стройности, что выглядит она старше своих тридцати лет, что у нее усталое лицо и что она не узнает его. Он остановился, и когда она с недоумением посмотрела на него – тихо сказал:
– Лиля...
И увидел, как сразу побледнела она, узнав его, – от радости или испуга?
Лиля поставила на землю сумку и неуверенно шагнула к нему, близоруко прищурив глаза:
– Саша! Господи, да неужели это ты?
– Ну да, я, – неудержимо заулыбался он, приняв ее волнение за радость встречи с ним, но она как-то испуганно спросила:
– Откуда ты, как?
– Ну, откуда же, из Долинска, конечно. А как... – он запнулся, не зная, что говорить, и скороговоркой закончил: – Да просто захотелось повидать тебя...
– Ну идем, идем домой, – почему-то заторопилась вдруг Лиля. – Там только одна Надя.
– Знаю, я уже познакомился с ней. Очень похожа на тебя.
– Да, все так говорят.
Лиля избегала смотреть на него и, поднимаясь по лестнице впереди него, чувствовала себя явно неловко. Открыв дверь, ненужно засуетилась:
– Ну, раздевайся, проходи. Нет-нет, ботинки не снимай, у нас не очень чисто... Наденька, познакомься с дядей Сашей.
– А мы уже познакомились, – сообщила Надя. – Вот тут его чемодан стоит.
– Ах да, – Лиля мельком взглянула на него и почему-то покраснела. – Ты же говорил.
– Мамочка, а можно я пойду на улицу погулять?
– Можно, только надень сапожки.
– Ладно, – с сожалением сказала Надя, и Александр невольно улыбнулся – так она сейчас напомнила ему сына, который никак не мог понять, почему взрослые не разрешают ходить по лужам.
Лиля закрыла за дочерью дверь и спросила, не глядя на него:
– Твоему сколько уже – шесть?
– Да, – сказал он.
– Ну, проходи в комнату, садись. Займись пока чем-нибудь, я быстренько поставлю варить, а потом уж будем разговаривать.
– А можно, я тоже на кухню пойду? – робко спросил он, и Лиля засмеялась и сказала:
– Можно.
И вот он сидел на кухне, смотрел на нее и с трудом верил – неужели это не сон и почему же этого так долго не было, – ведь только смотреть, как она ходит, как движутся ее руки, как знакомым жестом она откидывает со лба волосы, – было наслаждением для него, и он смотрел на нее не отрываясь и вдруг словно очнулся от вопроса:
– Что так смотришь? Постарела?
– Постарела? – с недоумением переспросил он, – так некстати прозвучал ее вопрос, – и вдруг увидел, что она по-прежнему избегает смотреть на него и движения у нее скованные, и он поразился – почему так, неужели ей неприятен его приезд? Он спросил:
– Ты не рада видеть меня?
Лиля положила нож, посмотрела на него и тихо сказала:
– Рада, конечно, но ведь столько лет прошло...
Голос ее дрогнул, и он поспешил перевести разговор:
– Как там наши поживают?
– Наши? Да ведь только и слово осталось, что «наши». Люся Белякова в Ленинграде, Слава Костырев где-то на Севере, летает, Валера, как сам знаешь, в Москве, остальные почти все здесь. Но видимся редко, а если и встретимся – перекинемся на бегу несколькими словами, поговорим о том, что надо бы собраться всем, но дальше разговоров дело не идет. У всех свои заботы. Большинство так и остались на заводах, нарожали детей, – в общем, все очень обыкновенно, буднично. Один ты у нас... далеко пошел.
– Как странно ты говоришь...
– Почему странно? Так оно и есть. Согласись, дистанция от слесаря до кандидата наук немалая. И знаешь, тобой гордятся. Зайди в школу – увидишь, твой портрет висит на самом почетном месте. А в библиотеке есть почти все номера журналов с твоими статьями – уж и не знаю, где Клавдия Андреевна достает их.
– Даже так? – удивился Александр.
– Да. И ты неплохо сделаешь, если пришлешь ей несколько работ со своими автографами.
– Хорошо, пришлю... А как твоя работа?
– Ну, что моя работа? – Лиля равнодушно пожала плечами. – Самый что ни на есть обыкновенный врач.
– А тебе это не нравится?
Лиля как-то странно посмотрела на него и с незнакомой ему решительностью сказала:
– Вопрос не из той категории, Саша. Нравится или не нравится – значения почти не имеет, потому что ничего другого у меня нет и, разумеется, не будет...
Она особенно энергично подчеркнула слово «разумеется», словно заранее не принимая его возражений на этот счет, и продолжала:
– А раз так – нетрудно убедить себя в чем угодно. Можно как дважды два доказать себе, что все это стандарт, рутина, текучка, – и на многие годы испортить себе жизнь. Можно и по-другому – решить, что ты делаешь что-то полезное, необходимое, – и на этом более или менее успокоиться. Я предпочитаю второй вариант.
Заметив на его лице удивление, которое он не сумел скрыть, Лиля усмехнулась:
– Что, удивлен такой приземленной философией? Но ведь такую проблему рано или поздно приходится решать едва ли не каждому. Творчество – удел немногих, и ты просто счастливец, что принадлежишь к этим немногим.
Она сказала это с такой убежденностью, что он не решился возразить ей, – да и что он мог бы сказать? Что его «творчество» тоже кажется ему в какой-то мере стандартным? Но Александр и сам знал, что эта стандартность – нечто совсем иное, чем то, что она подразумевает под этим словом, а значит, уже не является стандартным. А Лиля спокойно продолжала:
– Видишь ли, уже одно то, что ты можешь в любое время уйти с работы или вовсе не приезжать в институт, в любой день поехать в Москву или куда тебе угодно, – вообще, твоя личная свобода, которая просто несовместима с жесткой производственной дисциплиной, с необходимостью работать от звонка до звонка, – уже одно это делает твою жизнь совершенно иной.
Он озадаченно посмотрел на нее.
– В общем-то верно... Но откуда ты все это знаешь?
Лиля улыбнулась.
– Земля слухом полнится...
– И какие же еще слухи ходят?
– Что у тебя великолепная квартира рядом с лесом, очень милая жена и очаровательный сын... И что ты счастлив, – добавила она невнятно, отворачиваясь к плите.
– А-а, – протянул Александр. – Это все россказни Валерки...
– Конечно, – спокойно сказала Лиля, поворачиваясь к нему. – Только почему же «россказни»? Просто он по-хорошему завидует тебе.
– Часто он здесь бывает?
– Почти каждый год. Говорит, что очень тянет сюда. Часто заходит ко мне, и тогда почти все разговоры ведутся о тебе.
– Странно... Мне он почему-то ничего не говорил об этом.
– Наверно, видит, что тебя-то сюда не тянет. Да и ты, как я поняла из его слов, не очень-то внимателен к нему.
– Это правда, – признался Александр. – Видимся мы не очень часто. Он несколько раз приезжал ко мне в Долинск, но все как-то получалось, что я был занят.
– Да, он говорил, что ты очень много работаешь. Зато от твоей жены он просто в восторге.
– Может быть, потому, что самому не повезло с женитьбой?
– Может быть, – спокойно согласилась Лиля. А он закурил и с насмешливой улыбкой сказал:
– Как, оказывается, все ясно и просто выглядит со стороны...
Лиля промолчала, и это заставило его спросить:
– И ты веришь ему?
– Почему же нет? Разве это так невероятно – счастливая семья, любимая работа?
И теперь уже ему пришлось промолчать. В поезде он готовился к долгому разговору, но казалось просто невозможным начинать этот разговор сейчас, надо было сначала пробить броню ее спокойствия, – а он уже сомневался, что ему удастся сделать это, – и он ничего не сказал. А ее, казалось, ничуть не интересовало, что он ответит на ее вопрос, и не удивляло его молчание. Она продолжала спокойно возиться у плиты и непостижимо будничным тоном сказала:
– Если ты очень голоден – могу накормить сейчас. Но лучше подожди полчаса.
Александр подавленно сказал:
– Я не хочу есть.
Лиля внимательно посмотрела на него – и спросила с невеселой усмешкой:
– Что, немного осталось от той Лильки, которую ты знал?
– Почему? – растерянно сказал Александр, а она, не обращая внимания на его вопрос, продолжала:
– Что делать, Саша, мне и самой не нравится мое настроение. Да ведь десять этих лет были для меня не очень-то легкими. Долго и тяжело расходилась с Володей, да и потом не слишком-то весело было. Приходилось ко многому привыкать, со многим мириться. Сейчас как-то надежнее, спокойнее стало, – даже к своему одиночеству привыкла...
Она сделала небольшую паузу и посмотрела на него, и он поразился: неужели она так хорошо понимает его? У него уже мелькнула мысль, – даже только подобие мысли, – что ее скованность, сдержанный тон объясняются самыми элементарными причинами: у нее есть кто-то, – да и почему бы не быть? И вот она прямо заявила о своем одиночестве и продолжала прежним спокойным тоном:
