Алексей Бондин - Ольга Ермолаева
— Милая моя! Мать ругается твоя, а ты смеешься. Добрая душа твоя. Смешной я ведь, верно? Так и надо смеяться надо мною. Дрянной я человечишка.— Он подтянул к себе девочку. Ему захотелось ее поцеловать, но Оля вырвалась и со смехом забилась в темный угол.
— Ладно... Не стою я, чтобы ты меня целовала.
— Ты пьяный.
— А трезвого поцелуешь?
Оля промолчала.
— Ладно, все будет хорошо и обыкновенно... правильно.
Иногда Сидор приводил с собой товарищей. Они садились за стол, пили водку, спорили.
Частенько заходил Кузьма Шалунов — бывший бухгалтер, выгнанный со службы за буйное и странное поведение. Пьян он или трезв — распознать его было трудно: походка его была всегда сбивчива, в движениях — размашистость и какое-то чудаковатое величие. Зиму и лето он носил нараспашку потрепанное ватное пальто.
Шалунов нравился Оле, и она радовалась, когда он появлялся на пороге их избы. С приходом его наступало шумное веселье. Войдя в избу, он снимал шляпу и, подняв ее выше головы, говорил:
— Привет!
Оля любила слушать, как он играл на гитаре. Гитару приносил с собой Троша, здоровый молодой смугляк со сросшимися черными бровями. Сам он на гитаре не играл.
— Не дано мне таланта в музыке,— жаловался он,— руки мои — крюки, неспособные.
Шалунов брал гитару в руки, небрежно проводил пальцами по стальным струнам, и она густо и стройно гудела. А потом, забросив назад длинные волосы, он склонялся к гитаре и начинал пощипывать струны.
В избе становилось тихо. Сидор, облокотясь на стол, неподвижно смотрел куда-то в сторону. Иной раз под звон гитары он запевал протяжную песню. Всклокоченная голова его в это время чуть покачивалась, глаза жмурились. В песнях своих Сидор будто рассказывал о своей горе-горькой судьбине.
Оля, опершись локтями на кирпичи лежанки, задумчиво слушала и забывала в это время его веснущатые руки.
Как-то раз Сидор неожиданно распахнул ворот своей рубахи и, шлепнув ладонью по тощей груди, вскинул голову. Из его глаз катились слезы.
— О чем ты? — спросил его Шалунов.
Сидор утер кулаком глаза, молча плеснул в стакан водки и выпил.
— Не хуже я других, не хуже,— почти шопотом проговорил он.
— Каждый человек имеет цену,— внушительно отозвался Шалунов.
Так было один раз. Чаще Сидор был веселым, смеялся, показывал фокусы. Оле особенно понравился фокус с картошкой.
Сидор принес из кухни глиняный горшок и одну картофелину. Накрыв горшком клубень, он предложил:
— Унесите картошку так, чтобы горшок был вверх дном, но картошку рукой не трогать.
Сузив смеющиеся глаза, он вызывающе посмотрел на присутствующих. Все с любопытством стали приподнимать горшок. Никто не решался попробовать. Тогда Сидор вдруг схватил обеими руками опрокинутый горшок и начал его крутить. Картошка каталась в горшке, но не вываливалась. Затем Сидор, крутя горшок, приподнял его вровень с лицом и важно прошелся по избе. Продолжая крутить горшок, он поставил его на стол и сказал торжественно:
— Нате!
Оля долго не могла успокоиться и попросила:
— Дядя Сидор, покажи еще картошку.
И он еще раз прошелся с горшком.
В этот вечер особенно было весело, спорили, пели песни. Пел и Шалунов. Захмелев, он выпрямился, сделался более осанистым и пел приятным баском под гитару.
Веселье неожиданно нарушил сосед — «Попка»—Степан Голубков. Он явился непрошенно, с ним никто не дружил. Встретили его холодно, а он, как званный гость, прошел вперед и подсел к столу.
— Гуляете?.. Хы... Я иду мимо, слышу веселье, зашел. Сидор, налей стаканчик.
Сидор нехотя плеснул ему в стакан водки.
— Пей, коли пришел.
Голубков был низкорослый коренастый мужик с длинными руками и обезьяньим туловищем. Скуластое веснущатое лицо под огненной шапкой волос, похожих на обожженное помело, казалось маленьким, а зеленоватые глаза поблескивали недоброй усмешкой. Он громко не к делу хохотал, разевал большой рот, утыканный кривыми сгнившими зубами, и цинично бранился.
Наконец, Шалунов строго остановил его:
— Не матерись, болван, на печи ребенок.
Попка, шевельнув рыжими бровями, покосился на Шалунова и сквозь зубы проговорил:
— Эх ты, вобла!..
Шалунов презрительно посмотрел на него и продолжал играть. Для него будто не существовал этот неприятный человек. Встряхнув длинноволосой головой, Шалунов уверенно тронул струны и запел:
Иисус Христос Проигрался в штос, По деревне в лаптях Пробирается. А Илья-пророк Прожил все, что мог, По подоконьям идет, Побирается.
— Не позволю кощунствовать! — свирепо крикнул вдруг Попка и ударил по столу кулаком. На столе со звоном привскочила посуда. Оля, испуганно отодвинувшись в глубь печки, тревожно прислушивалась к нарастающему говору.
— Не позволю! Не позволю! — кричал Попка.
— Не шуми, Степан,— уговаривал Сидор.
— С богом не шути! Эх, ты-ы-ы!
— О людях нужно думать, о жизни людской,— говорил Шалунов.
— Обыкновенно, правильно,— подтверждал Сидор.
— Люди с горя волосы на себе рвут — правду ищут, а ты, болван, ищешь правду там, где нет ничего. Впрочем, нигде ничего ты не ищешь, а так бродишь по россказням поповским, как по путаным тропинкам.
— Обыкновенно, правильно.
— То ты и доехал со своей правдой, как пес бездомный, где день, где ночь, где сутки прочь,— кричал Попка.
— Я... — Шалунов выпрямился. — Верно, я пес бездомный. Но каждой собаке цена есть, а тебе никакой. Ты просто — болячка на теле человеческом торчишь.
— Кузя!.. Не заговаривайся! — зловеще прохрипел Попка.
— Ну, ну, потише.
Ольга боязливо выглянула с печки и замерла в страхе.
Скривив злобно рот, Попка со всего размаха обезьяньей руки хлестнул Шалунова по лицу и прохрипел:
— Н-на...
Все смешалось. Стол опрокинулся. Со звоном покатилась посуда. Шалунов свалился на пол.
Сидор вцепился в Попку обеими руками и хрипло закричал:
— Бить!.. Да я... тебя!.. Собака!..
Они покатились на пол, сминая друг друга. Потом вывалились в сени. Мать визгливо кричала:
— Ради христа, перестаньте! Сидор... родимый мой!.. Степан! Перестаньте.
Кто-то дико завыл. Потом на минуту все смолкло. Хлопнули ворота. С улицы донесся голос Попки.
— А-а! Вы меня?!.
Рама окна вдруг треснула, со звоном посыпалось разбитое стекло и в избу влетел камень. Со двора вбежала Лукерья.
— О-о!.. Да что я буду делать теперь,— жалобно вскрикивала она.— Да стыд-то какой.
Она села на лавку и заплакала.
Вошел Сидор: Рубаха на нем была разорвана в клочки.
— Не вой,— сердито сказал он Лукерье,— заткни окно. Тебе он здорово засветил? — с участием обратился он к Шалунову. Емко бьет... Рука у него, как жгут... Ну, ладно... Пройдет все... То ли бывает...
— Идиот...— тихо проговорил Шалунов. Он сидел на лавке, свесив голову. Из носа крупными каплями текла кровь.
Он утерся окровавленным смятым платком и сказал грустно, тряхнув головой:
— Ну, наплевать...
ГЛАВА IV
Оля опять стала боязливо сторониться Сидора. Она с испугом смотрела на него, когда он возвращался домой. Но Сидор приходил трезвый, веселый, шутливый. От его внимания не ускользнула перемена в девочке, и он старался снова привлечь ее к себе.
Он полюбил, как родную дочь, эту молчаливую худенькую девочку с большими,пугливыми глазами. В последнее время она как будто стала приближаться к нему, но пьяная драка напугала ее.
Сидор украдкой посматривал на девочку. Раз он услышал, как она, укладывая в постель куклу, говорила-
— Ну, спи, не бойся, сегодня не будут драться. Дядя Сидор трезвый.
Сидор покраснел. Ему хотелось схватить Олю, прижать к себе и сказать, что этого больше не будет. Перед ним неожиданно всколыхнулось все его прошлое — бродячее одиночество, дни, потерянные в пьяном угаре. Захотелось жить для этой девочки, оберегать ее спокойствие.
Утром, перед уходом на работу, он подходил к ее постели. Возникало желание погладить ласково ее голову, убрать непослушную прядку густых темнорусых волос с ее лица, укутать, когда она зябко сжималась. Он заботливо одевал ее стеганым одеялом и уходил на работу с желанием жить, работать для нее. Как бы он был счастлив, если бы она хотя один раз назвала его тятей.
Лукерья с тревогой ожидала, что вот опять наступит день, когда Сидор придет домой пьяным, и с этого дня снова запьет на неделю. Но день этот не приходил. Она не знала, что Сидор сказал себе внушительно и строго:
— Довольно, хватит дурака валять.
Вечерами он сидел дома, трезвый, веселый, чинил стулья, подшивал валенки. В это время он напевал что-нибудь вполголоса или вспоминал прошлое.
— Я ведь тоже сиротой рос,— рассказывал он, пришивая подошву к валенку Оли.— Как ветер, ходил по земле. Куда, куда судьба меня не гоняла.
