Геннадий Гор - Корова
— Но вы не петух, — говорит ему Молодцев, — зачем же вы так кричите и машете крыльями? Не махайте руками.
— Буду, — кричит кулак, — махать руками. — Он машет руками. — Потому что нет такого распоряжения, чтобы вешать мое изображение в огороде.
— Нет такого распоряжения, — подтверждает товарищ Молодцев.
— Раз нет, — кричит кулак, — так сию минуту снимите!
— Но снимать тоже нет распоряжения, — говорит, улыбаясь, товарищ Молодцев, — нет распоряжения, чтобы снимать.
— Как нет распоряжения? А вешать есть распоряжение?
— Ни вешать, ни снимать.
— Тогда я сам сниму, — говорит кулак.
— Если сумеете, — говорит товарищ Молодцев, — но вы не сумеете.
И кулак уходит, размахивая руками.
В это время входят Коньков и Чашкин. Они посмеиваются: встретили кулака. И уводят Катерину и ее мужа осматривать достижения. И Молодцев, довольный, ходит по комнате.
— Вот мы и обзавелись женщиной, — говорит он, — дайте срок — придут и остальные. Им будет легче прийти, благо их мужья, отцы, братья и сыновья здесь. А этой пришлось вести мужа чуть ли не на аркане. Видели, как он перетрусил Петухова, не знал, куда спрятаться. Боится. Батрак и хозяин…
А Катерина осматривает достижения. Но они прячутся за спины недостатков. Недостатки, как кулаки, всегда выпирают вперед. Особенно, когда работу осматривает женщина. Женщина всегда вперед видит недостатки. И Катерина осматривает те отрасли хозяйства, которые ближе к ней. Они были самыми слабыми отраслями. Курицы и петухи, опустив головы и хвосты, грязные курицы и петухи ходили по двору. Не было женщин следить за ними. И потому за ними следили мужчины. Сад походил на огород, и даже огород с большого О, гордость мужчин, был огородом недостатков. Она сорвала редьку. И редька не походила на редьку, черт знает на что. Она пошла на кухню и попробовала суп. И что же, суп не походил на суп, хотя туда было положено все, что требовалось для супа: масло, овощи, крупа. Это было масло, овощи, крупа, а не суп, механическая смесь, ничего общего не имеющая с супом. Она попробовала второе и пришла к выводу, что второе не лучше ли вылить свиньям. В нем было все, что нужно для второго, — мясо, картофель, масло. Но мясо было недожарено, картофель пережарен, а масло сгорело. И во всем виноваты одни руки, эти мужские руки, эти неопытные руки, руки, которые не в состоянии сварить обед.
Она идет к коровам и видит, что коровы не вымыты, телята лежат не так, как им нужно лежать, овцы стоят так, как им не нужно стоять. И во всем виноваты одни руки, эти мужские руки, руки, умеющие только косить, пахать да обращаться с лошадьми. Она идет в маслобойню и замечает одни недостатки. Молоко наливают не так. Пропадает много молока. Сепаратор не вычищен. Маслобойки грязны, и масло получается не масло, а смесь масла и грязи. И во всем виноваты одни руки, эти мужские руки, руки, не умеющие взбить масла, руки, не умеющие аккуратно налить молока. Она идет сюда и видит одни недостатки, она идет туда и видит одни недостатки. И во всем виноваты одни руки, эти мужские руки.
— Эти руки нужно бы отрубить, — но потом она смягчает свой приговор. — Мужчины не виноваты. Им приходится исполнять женскую работу, потому что в колхозе нет женщин. Виноваты женщины.
И опять недостатки. Тут грязь. Тут сор. Даже собаки не похожи на собак, а кошки на кошек. И везде мыши, крысы, мыши. Амбары походят на свинарники, кладовые походят на свинарники.
— Вам бы разводить свиней. — Она идет в свинарник, и что же, свинарник не похож на свинарник, свиньи не походят на свиней. Эти свиньи — не свиньи, а свинарник — не свинарник, а помойная яма. И во всем виноваты одни руки, эти мужские руки, эти неумные руки.
— Нет, им нельзя даже разводить свиней, — говорит она.
— Но они не виноваты, — снова амнистирует она их, — виноваты женщины, бабы, их жены, которые отказались войти в колхоз.
Она идет в парники. Но эти парники — не парники огурцов, а парники недостатков. Недостатки растут, как огурцы.
Теперь Чашкин и Коньков смотрят на все ее глазами, они видят недостатки там, где раньше не замечали их. Им немного обидно, но главное, они боятся, боятся одного, они шепотом упрекают друг друга и исподтишка пихают один другого кулаком в бок.
— Зачем ты повел ее сюда? Надо было сначала показать наши достижения, наши поля или наших лошадей, наши машины.
— Ну, конечно. Это ведь не я, а ты повел ее сюда. Дурак этакий! Теперь она уйдет, она порвет заявление, непременно уйдет, и все из–за тебя.
— Нет, из–за тебя! Она уйдет!
— Нет, из–за тебя!
Они уже готовы подраться. И они дерутся и кричат, позабыв, что их может услышать Катерина.
— Она уйдет из–за тебя. — Удар по голове.
— Нет, из–за тебя! — Удар по шее и в грудь.
— Да никуда я не уйду, дурни этакие, — разнимает их Катерина.
Они смотрят на нее и видят: она смеется. Ну конечно, они ее плохо знают. Недостатки только способны усилить ее энергию, усилить ее желание работать.
— Какие мы остолопы. Ну конечно, она останется.
И они снова идут на огород, но уже не затем, чтобы открывать недостатки, а так, повеселиться, посмеяться над изображением кулака. Катерина видит своего мужа — он стоит перед чучелом и хохочет.
Они стоят и смеются, а над ними огромное чучело кулака — Петухов, увеличенный в три раза, и руки, приделанные позади к спине, руки в виде крыльев ветряной мельницы машут, как руки Петухова.
— Вот и хорошо, — говорит Катерина. — Есть недостатки. А я опасалась, что у вас гладко, как на бумаге. И мне нечего будет делать. Недостатки — это не так плохо, если их можно исправить.
— Конечно, — отвечает муж, — но еще лучше, если их нет.
— Вот и хорошо, — подтверждают Чашкин и Коньков.
Вот и хорошо.
Глава третья
Каждый колхоз имеет свою историю. Как организовался вот этот колхоз, должен знать каждый читатель. Но автор сидит (я сижу) сложа руки, потому что автор (потому что я) — мы не знаем истории этого колхоза. Нас в то время здесь не было. А передавать с чужих слов — лучше совсем не передавать. И я сижу сложа руки.
Но читатель не способен прощать автора. Автор должен знать все, иначе он не автор. И читатель требует, в противном случае он возвратит книгу в библиотеку непрочитанной и выругает автора (выругает меня).
— Но постойте, постойте, товарищ, я, кажется, нашел выход. И вот он. Мы — я и вы, читатель и писатель — мы попросим товарища Молодцева описать возникновение колхоза. — И чтобы не откладывать в долгий ящик, мы подходим к нему и просим. Но товарищ Молодцев отказывается. У него и без того много дела, кроме того, это ему не по плечу, он не писатель. Так отказывается он. Но от нас не так–то легко отделаться. Мы настаиваем, упрашиваем и в конце концов просто пристаем.
— Без этой главы пропадет весь роман, — говорим мы, — и колхоз не будет описан. — И товарищ Молодцев сдается, он соглашается.
— Мне нужно писать письмо приятелям, — говорит он, — используйте это письмо.
И вот я передаю ему свое перо. Он берет мое перо. И пишет.
Как всегда, он делает два дела одновременно.
Он пишет письмо. Но это письмо, кроме того, и глава моего романа. «Забыли ли вы, как мы брали Омск и Колчак удирал с быстротою колес своего поезда? — пишет он. — Теперь, как вам известно, я в деревне», — и зачеркивает написанное. «В этой деревне, — пишет он снова, — не было ничего. То есть в этой деревне были кулаки, середняки, бедняки, но не было колхоза».
Я слежу за его пером, как за своим пером. Я стою за его спиной. Я жду. Вот он повернется ко мне, ища моей поддержки. И я скажу: «Здорово! Здорово! Так начать мог только я». Но он не обращает внимания на меня, точно меня не было, как не было еще этого колхоза. И он пишет дальше:
«Кулаки, середняки, бедняки и кулачки, середнячки, беднячки. В этой деревне всегда славились женщины, бабы энергичные, как женщины Гоголя, девушки не девушки, а костры, старухи не старухи, пожары! И в городе учли это обстоятельство, послали докладчика сделать женщинам доклад. Сагитировать женщин — значит уже организовать колхоз, потому что женщины сагитируют мужчин быстрее самого лучшего оратора. Послали оратора. И вот он приехал, держа портфель таким образом, что женщины увидели только портфель. Он начал, по всей вероятности, с международного положения, он начал в большой черной комнате, наполовину кухне, наполовину зале, представлявшей собой наполовину конференц–зал, наполовину ни то ни се.
Комната, наполовину кухня, наполовину спальня, была переполнена. Все женщины всех возрастов, не исключая девочек–пионерок всей деревни, собрались здесь. Старухи, сморщенные, как их лица, старухи и старушки в черном слушали всем своим сморщенным телом, сморщенными платками и платьями. И посреди старух сидели разноцветные женщины, энергичные бабы, решительные и готовые на все. Оратор говорил, сопровождая свою речь цифрами и движением руки. Но цифры были излишни, так же, как и движения его руки. Женщинам нужна была чистая речь, не загрязненная арифметикой, речь чистая и стремительная, как лозунг. Потому что женщины были в повышенном настроении. Они верили, не хотели никаких доказательств. Докладчик говорил наполовину о международном положении, наполовину так, вообще, и женщины слушали внимательно и шушукались между собой, потому что деревенские женщины, эти энергичные существа, не умеют слушать пассивно. Они слушают активно не только ушами, но глазами, руками, всем своим существом и, конечно, языком. Они шушукались между собой, то есть делились впечатлениями: «А Пилсудский–то, Пилсудский, он хуже нашего Петухова». И слушали, слушали. Но вот оратор подошел к основной теме. Он говорил о колхозе таким голосом и сопровождал свои слова такиим жестами, как говорят только о мировой революции. И он попал в точку. Кто знает деревенских женщин, тот ошибается, потому что он не знает их. Никто не знает деревенских баб. Потому что все уверены, что для бабы важно хозяйство, вот это молоко этой коровы, свиньи, телята, горшки и выгода, остальное для нее не существенно. Для этих женщин, для этих девушек и даже для этих старух задача пролетарского государства была в эти минуты важнее всего, потому что они хотели быть героями, и они были героями, вот эти бабы, вот эти девки и вот эти старухи. В эту минуту для них было выгодно только то, что выгодно революции. Они хотели быть настоящими революционерками, они могли быть ими, они уже почти ими были, стоило только оратору… Но об этом после…
