Александр Можаров - Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы
Барсик засмеялся в голос, а другие снисходительно заулыбались.
— Да, сейчас над этим только посмеяться можно, — продолжал между тем Владимир Петрович, печально глядя на Барсика. — И над страхом ее, и над словами. А тогда я испугался. Донесет кто-нибудь, думаю, ведь скольким показали! На всю жизнь испугался я тогда и людей, и какого-то неведомого праведника, который решает, как расценить твои поступки, что считать полезным для нашего народа, а что вредным. Испугался его неведомой силы, от которой нет спасенья, которая раздавит тебя, не дав ни оправдаться, ни исправить ошибку. Так испугался, что до сей поры, когда надо бы решиться на поступок, я начинаю думать, а правильно ли буду понят, не найдут ли в моих действиях и словах попытку расправиться с каким-то очень важным для всех нас символом. И я не говорю, и не действую.
Владимир Петрович произнес последние слова так, будто признал наконец вину, которую долго скрывал от суда, и замолчал, насупив брови.
— Голубей-то выкинули? — поинтересовался Барсик, подмигивая с улыбочкой брату, но ему никто не ответил и никто не засмеялся.
Спать легли на матрацах, постеленных на полу. Одну свободную койку предложили Владимиру Петровичу, и он быстро уснул.
Представьте себе, на другой день не было дождя! Встало солнце, и лучи его не только касались листвы, но и высушили землю так, что даже воспоминания о вчерашнем ливне не осталось. И была охота на уток, и было новое застолье, и были новые разговоры…
СКВОРЦЫ ПРИЛЕТЕЛИ
онечно же я назвал его Бест, что в переводе с английского означает «лучший». Но кто из охотников зовет свою собаку полным именем? И Бест стал Бесом. Шустрый и агрессивный, как все молодые ягдтерьеры, он достался мне случайно. Жена знакомого охотника поставила мужу условие: или она и будущий ребенок, или эта четвертая после двух лаек и спаниеля собака в их двухкомнатной городской квартире. Он выбрал жену из-за будущего ребенка, а полугодовалого щенка предложил мне.
В день открытия, задержавшегося на неделю из-за жары, дом был наполнен радостными возгласами, скулежом собак, предчувствовавших веселье, топотом болотных сапог и трубными звуками, которые нет-нет кто-то выдувал в стволы, подражая охотничьему рогу.
— Собак перед охотой не кормить!
— В стаю!
Разговоры и смех вспыхивали и погасали.
Потом весь день мы бродили по болотам и гривам, поросшим молодым сосняком, стреляли дичь и черпали болотными сапогами вонючую илистую жижу. Собаки работали азартно, поднимая из камышовых крепей то куропаток, то болотных курочек, то уток. За подбитым чирком Бес плавал с наслаждением. Бросался по выстрелу и прыгал в воду, стараясь первым добраться до дичи, разбросавшей перья среди нефритовых листьев-блинов и белоснежных цветов кувшинок.
Домой мы возвращались измотанные, в полной темноте, узнавая дорогу по очертаниям кустов. Бесшумные совы кружили над нашими головами, закрывая собой на мгновение звезды. Стрекотали сверчки.
В наступившие за открытием дни покоя дом опустел.
Жаркий поначалу август вдруг пролился дождем и уж не смог остановиться. Казалось, что моросящая эта тоска никогда не кончится теперь. По черным дощатым заборам темнел хмель мокрой листвой, среди которой светились неоновым светом его нежные шишечки. Птицы молчали.
— Тишшшшшина, тишшшшшина, — нашептывал дождь.
— Слууууушай! Слууууушай! — изредка нарушал эту тишину, доносившийся с Волги, жалобный плач нефтеналивных барж-самоходок.
Выгуляв с утра собак, я затапливал голландку с белой потрескавшейся штукатуркой и читал, сидя в кресле около нее, репортажи с полей сражений Балканской войны в старых журналах «Нива». В них было много фотографий и цветных репродукций с картин не известных мне авторов. С прожелтевших страниц на меня смотрели одухотворенные лица солдат и генералов, артистов и писателей, художников и политических деятелей величайшей в мире страны — моей родины. Но мне казалось, что это вовсе не моя страна, а совсем другая, незнакомая, которая где-то есть и сейчас. В нее только нельзя попасть.
Завтракали мы почти всегда творогом из марли, с которой капали мутные белые капли в голубую мисочку с облупившейся по краям эмалью. Я снимал с отстоявшегося молока сливки и мешал их с творогом. Бес вылизывал свою плошку до блеска, вымазывая при этом себе все «жало», как брат называл его вытянутую темношерстую мордашку.
Порой ветер разгонял мрачные тучи, и небо становилось однообразно серым. В такие часы из окон комнаты было отчетливо видно кладбище старых барж и колесных пароходов в затоне, на той стороне Волги. Белые пятна «Ракет» и «Метеоров» беззвучно и размеренно, как спутники на ночном небе, двигались по сизой полосе реки и приставали к невидимой пристани в заливных лугах. Пристань пряталась за яблоневыми деревьями. Когда-то какой-то купец засадил заливные луга яблонями. Говорят, он сделал на своих яблоках капитал. Но все это было в той, другой России, в которую нельзя попасть. Сад давно выродился, но продолжает плодоносить. Иногда, бродя по лугам и стреляя шустрых дупелей и бекасов, мы рвем желтые с красным бочком яблоки и жуем их нестерпимо терпкую и горько-сладкую мякоть.
В дни покоя, когда охоту в лугах закрывали, многие уезжали на несколько дней в город, и Кадницы словно вымирали. Своенравный кот Васька, который, как говорил брат, имел общий налет четырнадцать этажей (в городе дважды прыгал с седьмого этажа за птичкой), собирал у нас в саду всех временно брошенных хозяевами кошек и котов, дрался с котами и добродушно позволял пугливым кошечкам полакомиться из его миски.
Бояр тосковал по хозяину. Когда брат уезжал, он молча лежал на полу в широких сенях, положив печальную морду на лапы, и ждал, когда на улице прошумит машина. Тогда он вскакивал, бежал к окну и пристально всматривался. Потом снова укладывался и снова ждал.
Васька обожал Бояра и часто сворачивался в клубок подле него. Тоска, видимо, передавалась и ему. Он становился вялым и безразличным к котам и кошечкам. Он лежал на левом боку, лизал левую, ближайшую к языку лапу и, помня кошачью обязанность умываться, протирал пару раз свою толстую усатую физиономию нелизанной правой.
Молодой Туман скучал от безделья и отсутствия общения. Он забирался в загон к рыхлым мокрым курам, раскидывал лапами землю и с любопытством наблюдал, как они бежали к нему со всех ног и отыскивали в нарытом червячков. Когда куры разбредались, он снова раскидывал землю и ложился, поглядывая на собирающихся вокруг него квочек. Пестрый, с золотом петух ревновал к нему своих подруг страшно, но вступить в открытый бой не решался. Он подкрадывался всякий раз сзади, клевал исподтишка Тумана в хвост или ногу и опрометью бежал прочь. Пес взвивался ракетой, но петух успевал скрыться.
Под досками пола в предбаннике сделал из сухих листьев зимнее гнездо еж. Я услышал его недовольное фырканье, когда решил натопить нашу приземистую баньку и свалил у входа охапку дров. Все лето еж забирался по вечерам на открытую веранду, где мы курили и считали бессчетные звезды. Он не спеша обнюхивал собачьи миски, а потом ел из них. Еж чавкал и похрюкивал, не обращая внимания ни на нас, ни на собак, которым запретили его трогать. Выжлецы лежали у нас в ногах и молча поглядывали на бесстрашного колючего нахлебника. Беса приходилось брать на руки, и с силой держать. Он не сводил горящих зеленым глаз с незваного гостя, готовый в любую секунду кинуться и разорвать его в клочья.
Повечерив, еж отправлялся восвояси, но часто запутывался в разложенной для просушки сетке зыбки, и по утрам его приходилось с трудом выпутывать. Теперь он ворчал и фыркал на каждый мой шаг в предбаннике, а я представлял его недовольную физиономию при этом и улыбался.
Вечером, когда я вышел из бани легкий, как воздух, во всем чистом, холодное черное небо объяло мои ослабевшие разом члены и не пускало домой, заставляя стоять под мелко моросящей влагой и вдыхать эту сладкую черноту полной грудью.
Дед Саня пришел посмотреть какой-то фильм из какого-то сериала. Он принес бутылку коричневого самогона и спелые маленькие груши. Я собрал на стол то, что было в это время года всегда под рукой: огромные рыжие помидоры и маленькие огурчики с каплями дождя на крепких боках, вареные яйца и горячую, рассыпающуюся в толстой фаянсовой тарелке картошку, уху из холодильника и оттуда же утку, запеченную с шампиньонами. Мы так и не включали телевизор. Дед Саня, сморщившись, как от боли, макал чеснок в крупную серую соль и закусывал им маленькие стаканчики самогона, который он называл «чистогоном».
— Убей Бог, завтра ни-ни! Как ничего и не было! — возбужденно и, как всегда, не слишком понятно тараторил дед, широко раскрыв маленькие глазки. — На калгане, потому и полезно для здоровья души. Разрази гром! Когда, кто знакомые. Себе-то я поострее делаю, на махре. Себе-то.
