Владимир Бахметьев - Железная трава
Шли мы вовсю, но, завидев вдали у фабричных ворот толпу, запнулась я.
— Ты чего?
Покосился дед, понял меня, рукой махнул.
— Вот-то дура! Не купецкая дочь — на себя все глядишься… Эвон, чего у ворот, смотри!..
Стыдно мне стало, побыстрее пошли, и сразу, как только воткнулись в толпу, спокойно за себя мне стало. Да уж и некогда было глядеть на себя.
— Это кто говорит-то? — спросила соседа я, указав на оратора: взобрался на скамью у самых ворот.
Сосед — в картузе с козырьком подгрызанным — узнал, руку пожал мне «Аграфене Петровне». Объяснил:
— Гришка Подморов речь держит, из трепальной, знаешь?..
А Подморов выкрикивал густо да злобно, распекал будто кого:
— Не уступим чертям! Стоять так стоить! Будет, потерпель на скамью Варвара, ткачиха, и с удивленьем слушала я знакомую бабу: та и не та, каи!
На место его взобралаская-то новая… Да и все вокруг новые, пораспрямились как-то, зацвели.
— Товарищи! — говорила Варвара. — Мы шлем депутацию на бумагопрядильню Штиглица и к другим тоже… Пусть присоединяются! Сообща ничто не страшно! Сообща одолеем! Так говорю?..
— Так, так!.. Верно!.. — ревели вокруг, и я не сдержалась, подняла свой голос:
— Чего требуем?..
Варвара услышала.
— Восемь часов! — начала она зычно выкладывать. — Отмена ночных! Отмена сверхурочных! Повышение оплаты! Полная плата за время болезни…
Люди подхватывали каждое слово, точно в мяч играли:
— Так! Верно!
Иные заливались ребячьим смехом, подталкивали друг дружку: вот, мол, как у нас!
— Не больно ли много?.. — раздался вдруг возглас. И все повернули на голос головы, зашикали дружно:
— Эй, помолчи там!..
А Варвара прибауткой — свое:
— Проси больше, купцам горше!..
— Правильно!.. — грохнули в передних рядах, заулыбались, задвигались.
В эту минуту поднялся подле Варвары человек из чужих, в пиджаке с отворотами. Вскинул он руки и начал:
— Товарищи! Социал-демократы готовы вместе с вами на борьбу, на смерть!..
При первых же словах человека этого взыграло у меня под сердцем.
«Так вот они, социалисты, еретики…»
А человек продолжал:
— Товарищи! Вы не одни… Позавчера на Путиловском объявлена забастовка. Рабочие требуют возвращения уволенных… Мы, социал-демократы…
Он не закончил.
От заборов с воплями ринулись подростки:
— Полиция!..
В толпе забурлило, а я, как шальная, челноком — к воротам: хотела вблизи увидать «социалиста, еретика»… Столько искала!..
Но люди хлынули от ворот, еле на ногах устояла я. Социал-демократ пропал, и мы, как горох, в разные стороны.
— Спокойней, спокойней! — командовал кто-то.
— Из Общества человек! — пояснил мне сосед, указав в сторону голоса.
Первый раз в жизни, возвращаясь домой на покой, чувствовала я себя как бы на корабле в море: двигаюсь вместе с другими, идем на всех парусах в новый, светлый край.
И главное, не одна я! Нас много, нас столько, что вот могли бы запрудить весь Невский, опрокинуть дворцы, обратить в бегство всех расфранченных господ и… Но еще не знала я, что могли бы мы сделать в завершенье всего.
Дедушка вечером по-обычному ползал у икон, причитал что-то свое о небесном, а мне было и сумно и тревожно, но от прежней горечи след простыл.
Ложась спать, сказала я деду, чтобы быть по душе ему:
— В это воскресенье почищу вам Спаса…
Так бы, может, и сделала, да случилось в воскресенье такое, что не то что об иконах — о всем своем прошлом забыла я: сызнова в муках на свет рождалась, с тысячами единоутробных вступала на путь новый.
К ЦАРЮ С ГРАМОТОЙМного лет прошло с тех памятных дней, а и теперь вижу, какие тогда были мы безглазые.
Как тулово без головы: сил-то в нас много, и чуяли правду где-то, а где — не видели. Так, зажмурившись, шли мы вперед, без разбору, как ноги несли.
Шестого января вечером дед мой, покончив с молитвой, не лег, как обычно, в постель, а присел у стола и начал:
— Груня! Сорок лет с фабрики на фабрику мыкался я… Искал все, где лучше… Насмотрелся дотемна в очах, понатерпелся до ломи в костях… А лучшего не нашел!.. Видел людей я всяких, видел заводчиков многих: буйных и хитрых, хитрых, как змеи… И вот говорю: все они, черти, на один манер, и дух их признаю за десять верст!..
Говорил старый долго, а кончил ничем: принялся высчитывать, сколько теперь, если дадут нам восемь часов, должны вернуть нам за лишки в давнее время.
И, помолчав:
— Наши завтра гуртом идут на собрание энто… Царю грамоту вырабатывать будем… А ты… не ходи!.. Бог ее знает, что станется… Не бабье то дело!..
Смолчала я деду, а на другой день, только-только стемнело, хвост в зубы — и айда!..
Дом двухэтажный. От дверей вдоль улицы лентою люди: и чужие и наши. Прилипла к одной артели я. Слышу, говорят:
— А почто пришли? Нам студентов, курсисток не надо!..
— Голову только морочат!..
Вижу — двое в сторонке: он в пальтишке, в рваной фуражке, она — под платочком, глаза у обоих не наши — больно смышленые.
— Ай вам места жалко? — говорит та, чужая, бойко.
— Не жалко, а только от вас, социалов, беда одна!..
Вот оно что… Придвинулась я ближе к тем двум, локоть об локоть стою, не дышу.
— Молодушка! — говорит мне тот, что в фуражке. — Что тут такое?..
«Ну, чего притворяешься?» — подумала я и — вслух:
— Нешто не знаете? Царю составляют грамоту… Насчет правов!..
— Царю? — вмешалась девица, посдвинув платочек. — О правах?.. Их-хо! права-то не просят, права добывают… своими руками!..
Но тут задвигались вокруг люди.
— Входи!..
Впихнулись и мы. Я от парочки той ни на шаг, как магнитом тянуло. Теснота, давка! Духота такая, хоть топор вешай. Барышня в платочке взобралась у стены на скамейку, парень ее — подле, внизу. Слушаем, ждем, затаив дыханье. Ах, как весело быть с людьми, со своими вместе, плечо в плечо, локоть об локоть: тут хоть смерть!..
Вышел человек на подмостки. Нет, не поп! Поп при рясе, а этот в поддевке, и легче мне стало.
Начал:
— Братцы, сестры! Зачитаю прошение к самому царю. Станем перед ним на колена, будем рыдать и плакать… Братцы, слушайте…
Народ в один голос:
— Читай, читай…
А у той, что за моей спиной, глаза в огне, и зубами вцепилась в губы.
— «Государь! — начал человек. — Мы, рабочие, наши жены и дети пришли к тебе искать правды, защиты…»
— Нет у царя правды! — шепчут у меня за спиной. Оглянулась я: она!..
Человек в поддевке зычно зачитывал, люди молчали, иные плакали. Лица — как на молитве в церкви. Меня подняло, словно пушинку: чую, свербят от слез и мои глаза. Оттого с досадой бросила я той паре, чужой, неспокойной:
— Тише!
Девушка под платочком повела глазами, глаза в слезах, только сразу же видно, что слезы у нее от иного. И дивно и жутко мне за нее!
Кто-то в конце предложил добавить:
— И чтобы войну поскорее кончали…
А за спиной у меня девичий голос, уже криком:
— И чтобы — свободу! Царя ограничить!
Ох, что только поднялось тут вокруг!
Сразу в сто глоток:
— Кто там такое?..
— Кто супротив царя?!
— Давай эту супостатку!
Закипело вокруг, как в котле над огнем. Сорвала я деваху со скамьи и ну напирать, спиной ее от людей затираю. Выбрались из гущи мы кое-как под небо, а там — тьма, зги не видать. Не помня себя, волоку девицу дальше по улице, а за нами рычат, как звери из клетки.
— Ну пошто же так? — говорю я барышне. — Ведь убить могли…
А она молчит. Пригляделась я — все лицо в слезах. Говорит, губами, как дитя, шлепает:
— Пусть бы убили…
Довела я Наташу (так звали девицу) к двери ее дома, а она меня просит:
— Зайдите, товарищ… Мне так тяжело… Вы ведь работница?
Вот тут и пошло. Начались мои роды. А бабушкой-повитухой при мне она была, Наташа, курсистка.
Комната у нее крошечная, а в углу — пианино, и книги кругом.
— Слушайте, Груня! — говорила мне хозяйка. — Они там просят царя освободить борцов за свободу… А ведь это мы!.. Я уже вот отведала тюрьмы и завтра, может, снова под замок… А они… на меня… как чужие!
И пошла и пошла. Стало мне страшно от слов, от правды ее, будто стою я на тоненьком льду, а подо мною — глубь безо дна.
— Кто такой царь? Царь — первый помещик! Правительство царское у дворян перекупило крестьян… Царь — первый чиновник среди чиновников! Царь — главный капиталист между капиталистами… И к нему идти? Его просить?!
Под конец услышала я совсем жуткое:
— Они пойдут, а их шашками встретят!
— Что вы, барышня! Как можно? Мирно пойдут…
— Не может быть мира у народа с царем!
Всю дорогу к себе была я как безумная. Что-то душило меня, спирало горло. «Их встретят шашками! Шашками — наших?! Варвару, деда, Быстрова, всех, всех…»
