Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 1.
Были «Записки агронома», придет черед «запискам» хозяина Бима, а «тетради охотника» образовали повесть «В камышах» (1963). Тут не однообразие формы, тут стремление к достоверности, к естественности, тут нежелание или даже невозможность отделить повествователя от материала, превратить его в стороннего наблюдателя. У авторов «записок» и «тетрадей» разные имена, но по сути это все один и тот же наш собеседник, поживший, повидавший виды, внимательный и добрый человек. Годы не проходят даром, этот голос станет мягче, печальнее, тревожнее, но пока Тихон Иванович Перегудов ведет свою лодочку сквозь камыши, и душа его покойна и счастлива, и радостен его рассказ о красоте Тихой Ольхи, о друзьях-охотниках, людях такой близкой и понятной крестьянской судьбы.
Речка Тихая Ольха, озера, протоки, «необозримые пространства камышей»[29] для Перегудова не просто место очередной охоты; здесь бороздили воду долбленки отца, дедов и прадедов, здесь заветная часть родины, всей жизни, запасник красоты и воли, край нетронутой, не испорченной человеком природы.
Волноваться перед дорогой, добираться до места, плыть в камышах весной, летом, поздней осенью, ждать, таиться, жадно смотреть, стрелять, встречать старых приятелей, разговаривать, вспоминать, помогать друг другу — вот перегудовские сюжеты. Сама жизнь начинает их и ведет, сводит и разводит людей, и ничего не приводит к концу, и лишь продолжается, продолжается, обещая новые весны и новые встречи. Троепольский тут искуснее, чем и «Записках агронома», а может быть, спокойнее, непринужденнее, свободнее, наконец. Предмет его размышлений стал шире, и хотя друзьям-охотникам не избыть, не переобговорить колхозных проблем, эти текущие проблемы не подчиняют себе всей мысли писателя о трудах и днях современного человека. Происходит обдумывание общего обнадеживающего движения жизни, роли в нем человека и его нравственных принципов, отношений природы и человека.
У Троепольского мир природы учит и лечит человека, помогает ему жить.
Человек старается отвечать тем же. Любимые герои писателя счастливы, когда заново открывают для себя красоту, обдуманность, целесообразность обступающего их живого мира.
Сорок лет охоты за плечами Перегудова, а он по-прежнему чувствует себя на Тихой Ольхе учеником. Его потрясает нежная свадьба серых цапель, ему бесконечно интересны и жучки-вертячки с их поразительными глазами, и на редкость самостоятельные цыплята болотной курочки… «Здесь ничего не стараешься запомнить, но ничего и никогда не забываешь»[30].
Но может ли человек не думать о судьбе человеческой, есть ли дума неотвязнее? Удивительно ли, что откликается Тихая Ольха и рассказывает «человеческие истории».
И «ворона ищет счастья»[31], — сочувственно усмехнется Перегудов, посматривая на воронье житье. «Даже мертвый стебель не сдается!»[32] — поразится он стойкости старого стебля камыша, ждущего, когда окрепнет молодой отросточек от его корня. И порадуется он трогательной взаимопомощи птиц, предупреждающих друг друга о приближении коршуна. И навсегда запомнит величественные «в своем неповиновении» «любому бурану» камыши: «Их можно только согнуть, но сломать — никогда»[33].
Очеловеченная природа — обычное дело, но эта вечная живая новизна мира неисчерпаема, лишь бы глаза видели, лишь бы душа в ответ не смолчала.
Знания, опыт, весь уклад жизни агронома, усвоенное миропонимание естественника многое предопределили во взглядах писателя, обострив чуткость к судьбам всего живого. Троепольский не устает напоминать о бесконечном разумнейшем многообразии жизни, о ее внутренней организованности и саморегуляции. Его страшит, когда человек встревает в дела природы своими скороспелыми проектами.
Его беспокоит всякое самоуверенное вмешательство в ход живой жизни, страсть к единообразию, упрощению, выравниванию. Настроения этого рода выразились в повестях «В камышах» и «Белый Бим Черное ухо», в пьесе «Постояльцы», в публицистике разных лет.
Статья Троепольского «О реках, почвах и прочем» (1965), увидевшая свет на страницах «Нового мира», и поныне сохраняет свою актуальность. Это один из лучших образцов публицистической литературы шестидесятых годов. Статья покоряет полным знанием предмета, последовательным отношением к народу как к хозяину земли, рек и лесов, страстным утверждением «закона многообразия»[34] в сельском хозяйстве, во всех делах человеческих. «Всякое приведение к рецептам и однообразию методов и приемов, — писал Троепольский, — подавляет инициативу умных и иногда выдвигает на первый план сильно неумных»[35]. Всякий шаблон вызывает «эрозию мышления»[36], болезнь застоя. Излечивать ее, по Троепольскому, — значит слышать народное мнение, слышать истинные потребности жизни.
В очерках, статьях, фельетонах Троепольский неизменно выступал против огульного, невежественного подхода к делу природоустройства, к ведению сельского хозяйства. «Всеобщность приемов при обработке может проповедовать только рутина…»[37] — вспоминал он слова А. В. Советова, слывшего в свое время «совестью русской агрономии»[38]. «Всеобщность приемов», высокомерно сбрасывающая со счетов живое и, к счастью, неустранимое многообразие жизни, всегда находила в Троепольском яростного противника.
Троепольский и в публицистике оставался самим собой. Все им написанное, высказанное, сделанное объединяет, сращивает ясная программа: учет всего бесконечного разнообразия и целесообразности живой жизни, уважение и любовь к ней, уроки у нее, отпор любому шаблону, стискивающему живое вещество, отказ от одностороннего подхода к человеку и его делу.
«Жить жизнью народа — его горестями и радостями — это самая большая правда для литератора»[39], — сказал как-то Троепольский.
У этих слов надежное обеспечение. Писателю Троепольскому не приходилось заниматься «изучением жизни». Он имел право и пошутить над коллегами: «Не представляю, как изучать восход солнца, если десять лет подряд писатель вставал позже восхода?»[40] «Горести и радости народа» не были фразой; это были и его, Троепольского, горести и радости, изведанные в тех же полях и тех же хатах, где работали и жили его друзья и будущие герои — колхозники, трактористы, председатели. За долгие годы общего труда, общей судьбы образовался у писателя немалый «запас добрых и честных людей»[41], да и позже он не уставал пополнять его.
Пока вхолостую кипели самоваровы и болтали болтушки, кто-то должен был и работать, даже за так, чтобы жизнь продолжалась. Троепольский не забыл этих людей, и мы узнали честнейшего Терентия Петровича, и конюха Макара Лучкова, уставшего от бесхозяйственности («конопли на путы не могут приобресть — из осоки вью путы… Свил нынче, а через три дня оно порвалось…»)[42], и безотказного бригадира Митрофана Каткова. Давние и верные друзья-охотники под шелест камышей на вольной воле вели свои беседы, и приоткрывались нам судьбы тракториста Алеши Русого, агронома и колхозного председателя Петра Михайловича Чумака, комбайнера Захара Макарыча Пушкаря, заведующего птицефермой Василия Кузьмича Крутикова, людей достойных, самостоятельных.
Даже в пору наибольшего увлечения сатирой Троепольский щедро населял свои книги именно такими людьми — трудовыми, честными, естественными. Он верил, что они, а не фальшивые и крикливые приживальщики из его галереи сатирических типов, составляют большинство. Но избранный жанр записок нередко приводил к эскизности, к очерковой беглости, основная сила художественной изобразительности тратилась на «антигероев». Даже перегудовские охотничьи тетради, сосредоточенные на людях из «запаса добрых и честных», схватив многие живые черты характеров, судеб, строя мыслей, не всегда представляли их с художественной завершенностью.
Но в целом писатель уверенно и убедительно восполнял правду о времени и жизни русского крестьянина в послевоенные годы. Он не обошел трудной судьбы Митьки Шмеля, поверив в нравственное возрождение этого деревенского парня. Не упустил он из виду и судьбу противоположную, благополучную, рассказав о чистой, нежной и смелой душе Сени Трошина, не подвластной никакой порче («У Крутого Яра»). Главная же мысль Троепольского о русском крестьянском характере воплотилась в «Митриче» (1955), одном из лучших рассказов писателя.
Митрич — фигура типическая, вобравшая главные тревоги и сомнения крестьянина-колхозника, их, можно сказать, историческое развитие. Человек он в общем-то обыкновенный, и если чем наделен более других, то — мужеством, самым нелегким, самым невидным, мужеством изо дня в день. «Не постой за кроху — и всего ломтя не станет»[43], — вот его мудрость, его упор. Он и будет стоять — за каждую кроху хлеба, правды, справедливости, здравого смысла.
