Александр Рахвалов - На гарях
— Нет, Клава! Не могу я так, с маху, — покачал головой. — Понимаешь, кормлю свинью, кормлю, а зарежу— половину в отход да собакам. Ни колбасы кровяной сделать, ни шкуру обработать. Все выбрасываю, богач! Поэтому схожу за братом, он спец.
Кое-как дождалась следующего дня. К соседу пришла в телогрейке, в резиновых сапогах, думая, что потребуется ее помощь. Но скотовладелец, взглянув на нее, с усмешкой произнес: «Садись на лавку и прижми задницу». Потом он протянул из бани два электрических провода, к концу которых примотал шилья, и вошел в стайку. Боров даже не хрюкнул; оглушенный током, завалился, и его потащили из стайки волоком за задние ноги. Капелька крови запеклась под ухом — так здесь глушили все: вонзая шилья в виски, чтоб после перерезать глотку. Но эти почему-то поступили по-своему, и живого, тепленького, вздрагивающего борова вытаскивали во двор. Боров выбросил вперед голову и ноги, будто хотел зацепиться за косяк, и толстая, косматая складка на горле разгладилась, как голенище сапога — в этот миг ее и распороли, перерезав до самого загривка. Дымная кровь хлынула на снег, и боров захрипел, пытаясь подняться на передние ноги. Так он прополз с метр, а мужики, настраивая паяльную лампу, забыли про кровь, из которой хотели сделать колбасу. Хозяин нахмурился:
— Опять впустую. Зачем тогда врал, что можешь колоть? Шкуру, значит, тоже палить?
— Я не врал, — разжигал тот лампу. — Видишь, как заколол. Без визга. Терпеть не могу, когда визжат…
— Потому у нас и нет ни хрена. Двести голов в смену режешь, — ворчал он, — и треть на помойку выбрасываешь.
— Поток… Ты не работаешь на забое; не знаешь, что такое поток! А это, брат, работа без перекура. Волоки сюда солому, и кипяток готовьте, — прикрикнул он, подходя к затихшему борову. Вспыхнула, затрещала густая шерсть, завиваясь в черные кольца.
— Мужики, — обратилась к ним Клава. — Пока копаетесь с ним, я побуду дома. Потом приду — отрубите мне килограммов десять — пятнадцать, чтоб и грудинка была и с ребер…
— Задницу отрублю, — ухмыльнулся брат хозяина. — Забирай всю, мне не жалко, потому что я — забойщик! А брат жадюга, каких свет не видел. Но я тебе подыграю. Вот увидишь.
Вскоре принесли свежатинку, и Тихон, направив топор, аккуратно разрубил вдоль ребер живую еще, не застывшую часть тушки. «Хорошие пластики, не жирные!» — похвалила хозяйка. А сын, следивший за отчимом, воскликнул: «Где это ты так рубить насобачился? Случаем, не на мясокомбинате?» Тот промолчал, хотя Роман попал в самую точку: приходилось Тихону не раз зашибать там деньгу. В проходной не спрашивали паспортов, поэтому безработный и потрепанный жизнью люд валил туда валом. Платили на мясокомбинате, вернее, рассчитывали раз в три дня и кормили на убой. Тогда Тихон пробичевал почти что год, работал по две смены в сутки, отъедался. Заработанные деньги конечно же пропивал и не мог остановиться.
Нарубленное мясо сложили в сарае на лавке. Здесь оно должно было сохраниться: холода стояли крепкие… Радостная, беззаботная ехала она домой, а добралась, вошла во двор — едва не свалилась: замка на сарае не было! Дверь разворочена, щепа на снегу…
— Сколько утащили, ворюги, сколько утащили! — причитала она. — Ох, ворюги! И эти, — вспомнила о сыне с мужем, — не присмотрели! Полушарые! Никому не верь, никому.
Она рванулась к двери.
Мужики сидели за столом красные и хмельные. Перед ними на столе выстроились в ряд отпотевшие бутылки портвейна.
— Клава, слышь, — пьяно лепетал Тихон. — Решили выпить тут по граммушке. Ты не ругайся, молитва моя! Песня… Не ругайся.
— Конечно, не буду, — сдерживаясь изо всех сил, проговорила она. — Без всякой ругани… Вот сейчас принесу топор, отрублю тебе башку, и скажу, что так и было.
— Не каждый же день, — обиделся он. — Сын приехал. Родная кровь! Можно сказать.
— Ага, ты его родил и вырастил… Опоек.
— Брось ты, мать! Присаживайся к столу, — приглашал сын. — Ударим по нервам и по струнам! Все путем.
И опять она смирилась. Молча стала раздеваться и только потом, когда прошла в кухню, обронила:
— Надо ж. Осоловели оба. Сколько же они успели продать?
Конечно, до нее сразу дошло, что это они взломали дверь, взяли мясо и продали его где-нибудь за бесценок. Тихон, когда запивал, мог продать и пропить даже шапку с собственной головы.
— Ох, паразиты! — не укладывалось в голове. — Нет, им никак нельзя жить под одной крышей! Потянутся к выпивке — малый за большим, тогда конец!..
А сын после уехал, не отведав даже воды из колодца, который помог выкопать, выдолбить в такую стужу, что и вспомнить — оторопь берет…
Тихон с утра отправился на свалку. К обеду вернулся и больше часу потратил на то, чтоб перетаскать на себе от тракта мешки с хлебом. Восемь мешков он нагреб сегодня, а мог, если бы захотел, нагрести хоть тонну — столько там было сухарей, едва початых буханок и прочих отходов… Словом, по хлебу ходили и люди, и бульдозеры. Она наблюдала из окна за мужем, который с буханок срезал плесень. Чистые куски ссыпал в фанерный короб, а черствые, с прозеленью, замачивал в корыте. «Ну вот, — подумала она, — теперь на недельку хватит и корове, и свиньям. Глядишь, без горя проживем».
Клава готовилась к новоселью.
В большой комнате она вылепила места для гостей: доска поверх чурбаков — скамейка, а с другой стороны к столу придвинула видавший виды диван. Шаньги и пироги были уже готовы, и она закрыла их полотенцем прямо в противне, чтоб не остыли. Вкусно пахло тушеным мясом, стоявшим в печи, — небольшой, но сделанной под русскую. Слазила в подпол, достала бутылку водки, при этом тяжело вздохнула: «Не втянуть бы мужика! Выпьет рюмку, а там разохотится… Черт рогатый!»
Тихон, войдя в дом, с прищуром оглядел праздничный стол. Такого здесь еще не бывало, потому он крякнул:
— Кха! Ну и закатим, пожалуй, пир! Не все же время голодать и питаться с помойки, а?!
— Наговоришь. Кто тебя за язык тянет?
— А что? — сбросил он телогрейку. — Правду надо уважать; если было, значит, было.
— Хоть при людях не сболтни, придурок! Со стыда ведь сгореть…
— Тогда поясню: с тухлятиной — это хантыйский посол. Так сказать, специфический, — продолжал он. — Рыбу они так готовят.
— Сболтнешь… Я тебя сразу, — вспылила она, — прикончу на месте. Ты меня, Тихон, не вынуждай лучше и не позорь на людях!
— Вот они не знают, — сбросил он сапоги. — А впрочем, о каких ты людях говоришь?
— Как о каких? Да о гостях же, — посмотрела она на него. — Они к столу придут, а не к твоему поганому языку… — И осеклась. Она прежде и подумать не могла, замотавшись в работе, что гостей не будет, что звать некого, что не обзавелись они, не успели обзавестись знакомыми, даже ближних своих соседей толком не знали и не здоровались при встрече. Кто они, соседи? Одни, что похозяйственней, отгородились от всех высокими заборами; другие, в основном безработные и опустившиеся люди, промышляли на свалке, пили да пребывали в спячке, позабыв о нормальной человеческой жизни, труде и общении с другими. Все без имен, под кличками. Кроме старухи, что поселилась напротив, купив небольшой, но справный домик, да одинокого мужика, собравшего недавно настоящий дом на краю проулка, и человека не встретишь. И этих они пока не знали. Не успели познакомиться, как-то случая подходящего не выпадало… И ведь ни разу до этого часа, как вошел муж и сказал: «О каких ты людях говоришь?», она даже мельком не подумала об этом. Настолько, видно, засосала их работа… Теперь выходило, что и гостей нужно было заслужить! И поговорка всплыла: «Калачом не заманишь…», и обида обожгла до слез. Всей душой потянулась к родне, перебрала всех по памяти: мать с отчимом, сестра, дочь с сыном, внучата… И не дотянулась. Все они были там, в Обольске, а не здесь, в Нахаловке, среди чужих людей. Даже радостью не с кем было поделиться за этим столом, к которому они так рвались.
— Ну, чего ты! Давай посидим, — вздохнув, проговорил Тихон. — Пусть столы стоят, а мы все-таки люди… Присаживайся, мать.
Она такими глазами на него посмотрела, что он сразу примолк, но не отступил:
— Не бери в голову. Подумаешь, какая трагедия! Разве нам легче было вчера или позавчера? Не пришли на помощь, не хрен и у стола делать! Я лучше корову рядом посажу… Свинью посажу! Пусть порадуются вместе с нами. Садись, мать.
Видимо, он был прав. Потому она сразу же прошла к столу и с дрожью в голосе произнесла:
— Давай, Тихон, выпьем с тобой. Пока вдвоем… Но когда-нибудь у нас гости будут. Правда же?
— Не могу знать, — спустился он на диван. — Правда то, что я не очень-то влюблен в людей.
— Не оговаривай себя. Ну, наливай. Корова, однако, мычит? — насторожилась она, подавая Тихону бутылку.
— Чего ей мычать? Хлеба дал… Ну, не последняя! — и ловко опрокинул стаканчик.
