Всеволод Кочетов - Молодость с нами
— Дорогой Павел Петрович! — заговорила она вполголоса. — Если бы это было возможно, поверьте, я с величайшей готовностью приняла бы на себя ваше горе. Какая тяжелая, ничем неизмеримая утрата… — Серафима Антоновна вздохнула, помолчала. — Павел Петрович, — заговорила она снова, — я не знаю, чем это вызвано, но мы с вами в последние годы были не очень дружны. Наши отношения большей частью ограничивались случайными производственными отношениями. Еще раз поверьте, я буду всегда рада видеть вас у себя дома. Вы найдете там человека, который поймет вас, постарается поддержать. Слышите?
— Спасибо, дорогая Серафима Антоновна, — ответил Павел Петрович. — Вот уж правда — друзья познаются в беде.
Он был искренне благодарен Шуваловой за ее сочувствие. «Конечно, конечно, — думал он, — в текучке жизни многого не замечаешь и много хорошего проходит мимо тебя». Павлу Петровичу вспомнилась предвоенная пора, когда он, молодой заводский инженер, ходил за помощью в научно-исследовательский институт и повстречал там человека, понимавшего все его затруднения, чуткого, заботливого и предупредительного. Это была ока, Серафима Антоновна. В те предвоенные годы она была очень красивой, очень привлекательной. Молодой Павел Петрович с немалым интересом поглядывал на нее, вдову ученого металлурга, о которой товарищи говорили, что это тоже будущее светило в науке о металлах.
Серафима Антоновна охотно делилась в ту пору с Павлом Петровичем своим опытом исследовательской работы, она как бы взяла над ним негласное шефство. Задерживаясь иной раз после рабочего дня в институтских лабораториях, они рассказывали друг другу о себе. Павел Петрович узнал от Серафимы Антоновны историю всей ее жизни — историю того, как студентка, ученица известного ученого, влюбилась в своего учителя и стала его женой, как, не желая отставать от мужа, с упорством проникала в науку о металлах, искала своих собственных путей в этой науке и как ей это не удавалось.
Возвратясь с войны на завод, Павел Петрович поспешил восстановить свои связи с институтом. Там он вновь встретил Серафиму Антоновну. Но это была уже совсем другая Серафима Антоновна. Ему рассказали, что упорство и настойчивость этой женщины привели ее к желаемой цели. Орден и две золотые медали лауреата Сталинской премии с достаточной убедительностью свидетельствовали о том, что в Сибири, в Кузнецке, она поработала плодотворно.
При встрече Серафима Антоновна не выразила особенной радости. Павлу Петровичу показалось даже, что разговаривает она с ним покровительственно, свысока. Это его обидело, навязываться Серафиме Антоновне он не стал, и их отношения с того дня — Серафима Антоновна правильно сказала — ограничивались чисто производственными интересами, постольку, поскольку и завод и институт разрабатывали общие проблемы сталеварения.
И вот когда Павла Петровича постигло горе, Серафима Антоновна одной из первых пришла к нему с дружбой и пониманием.
— Вы такой скрытный, — продолжала она. — Я почти ничего не знаю о вашей новой работе. До меня стороной дошло, что вы на заводе работаете над какой-то очень интересной проблемой. Что-то такое по поводу водорода в слитках.
— Почему же стороной? — возразил Павел Петрович. — О нашей работе писали в газетах, мой заместитель делал о ней доклад у вас в институте. Но пока что хвастаться нечем, дальше предположений и разговоров дело-то не пошло.
Незаметно Серафима Антоновна вовлекла Павла Петровича в разговор о проблемах металлургии. Она вела этот разговор так, будто не она доктор технических наук и знаменитость, а он, Павел Петрович; будто он ее учитель, а она его ученица. Павел Петрович постепенно оживлялся. Но вдруг он умолк на полуслове. Серафима Антоновна проследила за его взглядом. Взгляд Павла Петровича был устремлен на посудное полотенце, которое висело над самоварным столиком. Серафима Антоновна не знала, конечно, что повешено оно туда еще руками хозяйки дома. Но она тоже умолкла, опустив голову, и так сидела возле него, разделяя с ним его горе.
Около двенадцати все стали расходиться. Последними собрались Бородин с женой. Старший брат Олиной мамы давно поседел с висков, но полнеть начал только по окончании войны. Где он пропадал в военные годы, не знал никто. За всю войну он появился перед родными только один раз, провел дома одну ночь, и его жена Екатерина Александровна рассказывала, что той ночью он дважды просыпался и щупал под подушкой браунинг. После войны больше чем на две, на три недели дядя Вася никуда не исчезал.
Пожав на прощанье руку Павлу Петровичу, Бородин сказал:
— Крепись, Павлуша. Не сиди тут в одиночестве. На людях всегда легче — в любом горе, в любой беде. Поверь мне — худшее на свете, когда вокруг нет никого, к кому бы пойти в трудную минуту. Ты меня понял? Ну будь здоров, Павлуша, будь здоров, дружок!
Костя подал ему теплую кожаную шубу без погон. Уже затягивая пояс, Бородин спросил:
— Ну как на границе?
— Сейчас тихо, дядя Вася, — ответил Костя. — Зимой всегда тише. Вот в октябре было…
— Гляди в оба, Костенька. И зимой всякое бывает. Особенно когда вьюга или сильный снегопад. Не разевай там рот.
Заперли дверь за Бородиными, погасили свет в столовой и в передней, перешли в кабинет, сели кто на диване, кто в кресле. Сидели тихо-тихо. Прислушиваясь к стуку часов, каждый думал свое. И каждый посматривал по временам на портрет той, которая, уйдя из дому, попрежнему жила в нем и среди них. Она жила в каждой вещи, потому что каждой вещи еще совсем недавно касались ее руки и каждая вещь как бы еще хранила тепло этих рук.
Часы ударили половину первого. Не успел умолкнуть их густой медный голос, в передней послышался короткий звонок.
— Павел, ты меня извини, пожалуйста, — заговорил пришедший, разматывая зеленый шарф, — что поздно так, извини. Я бы не позвонил, если бы не свет в окне… С завода, понимаешь, еду.
— Чего ж в воскресенье-то на заводе? — Как ни тяжко было на душе у Павла Петровича, он не мог не улыбнуться при виде своего старого друга Феди Макарова, того самого Феди, который когда-то возле остановившейся бетономешалки сфотографировал молодого слесаря и совсем молоденькую отметчицу и который был свидетелем их любви и первых дней семейной жизни.
Павел Петрович Колосов и Федор Иванович Макаров любили друг друга, часто друг о друге вспоминали, но встречались так редко, что от встречи до встречи иной раз проходили месяцы. Трудно даже сказать, почему. То ли потому, что Павел Петрович в молодости много разъезжал по стране, а Макаров все сидел и сидел на одном заводе; то ли потому, что Павел Петрович все больше углублялся в производственную деятельность, а Макаров обрастал множеством все новых и новых общественных обязанностей. Года два или три назад производственная деятельность инженера Макарова вообще окончилась — его избрали секретарем партийного комитета машиностроительного завода. С тех пор встречались еще реже — за праздничным столом в октябре и в мае да в дни рождений и в Новый год.
Федор Иванович и его жена Алевтина Иосифовна были на кладбище в день похорон Елены Сергеевны, но ни тот, ни другая к Павлу Петровичу не подошли. Павел Петрович их понял: они не верили в силу своих утешений.
— Да вот пришлось съездить на завод, — входя в кабинет, ответил Макаров на вопрос Павла Петровича. — Такая, знаешь, штука со мной приключилась… С завтрашнего дня забирают в райком. — Он сел на диван.
— Каким-нибудь отделом заведовать?
— Секретарем райкома меня выбрали, Павел.
— Да что ты!
— Верно. Вот сдавал сегодня дела своему заместителю. Понимаешь, ведь как получилось… Тогда, на конференции-то, прошлой весной, избрали в члены райкома, на пленуме райкома выбрали в бюро. А тут вдруг ситуация: первого секретаря в обком забрали, второй секретарь третий месяц болеет, неизвестно еще, встанет ли, тяжелая болезнь…
Макаров смутился, покраснел и умолк. Ему показалось, что он допустил неслыханную оплошность, напомнив другу о болезнях и смертях. Он уже два дня назад вместе с Алевтиной Иосифовной порывался приехать к Колосовым, уже набирал было номер телефона, но так и не приехал и не позвонил. Теперь он решился и зашел, чтобы просто пожать руку Павлу, да и уйти. Так думалось. А получилось куда хуже. Неуклюже получилось.
Павел Петрович сделал вид, будто никакой оговорки и не было.
— Трудно тебе придется, Федя, — сказал он.
— Вот и я говорю: страшновато… Сразу так… — Макаров потер локоть левой руки. Он был ранен в этот локоть, и когда нервничал, у него всегда тут сильно зудило. — Третью ночь не сплю, кручусь с боку на бок. Худо-то работать не хочется, хочется — хорошо. А заводские масштабы по сравнению с тем, что предстоит… Разве сравнишь? Ты знаешь, какие в нашем районе учреждения, какие заводы, институты! Всех направлений и профилей! Вникни в специфику каждого из них. Какая нужна голова! Какие знания! А много ли их у меня, знаний-то, Павлуша? Как мы учились, наше поколение? Правда, уже не в бряцании боев, но и не так, как нынче учатся. Плоховато в общем-то учились, всякими бригадными методами. Один за всех отвечает, а мы сидим, как говорится, разиня рот.
