Сергей Сергеев-Ценский - Том 11. Преображение России
— А как же ты сюда попал? По какому случаю?
— Да случай, как бы сказать, непредвиденный, ваше благородие, — понизил голос Старосила, слегка качнув головою назад, на вагон. — Тело сопровождать был назначен.
— Тело? Чье тело?
— Так что подполковника Добычина, — еще больше понизил голос Старосила и закончил почти шепотом: — А этот со мной — полковой каптенармус Макухин, он приходился ему зять, покойнику, и эта с ним стоит сейчас — его дочка, ваше благородие.
— Вот ка-ак!
Ливенцев сделал несколько шагов по перрону, чтобы можно было говорить громче, и спросил, хотя не питал никакого расположения к Добычину во время службы с ним в одном полку:
— Как же все-таки он был убит, — при каких обстоятельствах?
— Обстоятельства такие, ваше благородие… бандировка была, — и найдись осколок на ихнюю голову, — в один раз упали — и не живые, — объяснил Старосила и добавил: — Я только до этой станции должен, а дальше не знаю уж, как: везти ли его будут на ихнюю родину, или здесь где поховают… Унтер-офицер этот, каптенармус Макухин, он, говорили так, из богатых людей, — вполне может и дальше ехать, — ему что! И даже гроб он достал не простой, а цинковый.
— Это был наш заведующий хозяйством — подполковник Добычин, — обратился к Обидину Ливенцев, а Старосила сказал:
— Вот рады будут все в нашей роте, как вы ее опять примете, ваше благородие!
— Ну вот, рады, что ты, брат, — не все ли равно, что я, что другой?
— Как можно, ваше благородие! Разве наша солдатня, она хотя бы какая ни на есть, не понимает? — и Старосила почему-то поглядел при этом на Обидина и добавил: — Не в нашу ли роту и вы тоже будете?
— Нет, я в другой полк, — ответил, улыбнувшись, Обидин.
— Я тоже в другой полк, — его же словами ответил Старосиле и Ливенцев.
— Шуткуете? — оторопел Старосила.
— Ничуть. Вполне серьезно! Даже в другую дивизию.
И, видя, что Старосила вполне непритворно опечален, хлопнул его по плечу, объясняя:
— С начальством ничего не поделаешь, — взяло и назначило в другую дивизию: там я оказался нужнее… Прощай, брат Старосила! Мне надо идти в свой вагон, — торопливо сказал он вдруг, обнял его так же, как и при встрече, и пошел, едва взглянув в сторону дочери Добычина и ее мужа — Макухина.
— Вот не думал, что такая сидит во мне привычка к своей роте, — извиняющимся тоном обратился он к Обидину. — Великое дело оказались окопы, в которых вместе торчали, которые и заняли вместе с бою… А этот Старосила, он был толковый взводный, если бы в новом полку были у меня хоть немного похожие, стал бы я, как говорится, кум королю и сват Гаврику.
Обидин поглядел на него испытующе и спросил осторожно:
— То есть, толковый он был взводный в смысле защиты или как-нибудь еще?
— И защиты и атаки тоже, а как же иначе? — немного удивился и тону и смыслу этого вопроса Ливенцев.
Кругом сновала толпа военных всяких рангов — шумная и однообразная, лишь кое-где расцвеченная белыми халатами сестер милосердия и их яркими красными крестами. Сестры были из санитарного поезда — дома скорби на колесах.
Оттуда и туда резво бежали засидевшиеся санитары с чайниками. Там в одном из вагонов кто-то громко воюще стонал с небольшими перерывами; в то же время два военных врача, шинели внакидку, медленно прогуливались в тени около другого вагона.
На платформе тяжело двигались тележки с ящиками из новеньких веселых досок и фанеры, на которых что-то было написано, наляпано черной краской. То и дело слышались рабочие крики: «Посторонитесь!.. Дайте ходу!.. Поберегись, эй!»
Весна и тепло между тем заставляли многих забывать о том, что отсюда же не очень далеко до фронта, где очень часто ревут пушки и стрекочут пулеметы. То там, то здесь вспыхивал заливистый женский смех, заботливо подкручивались усы, молодцевато выпячивались груди, кое у кого украшенные белыми крестиками.
Но исподволь во все звуки вокзала, покрывая их, врывался сверху жужжащий, однообразный, ровный гул, и когда он заставил всех поднять головы кверху, послышались крики:
— Аэроплан!
— Немецкий!
— Почему же немецкий? Может быть, и наш!
— А зачем здесь наш?
— Немецкий! Вот увидите!
— Сейчас начнет бросать бомбы!
— Да что вы говорите!
— Говорю, что надо! А другого не видно?
— Кажется, нигде не видно…
Шеи всех вытягивались, наблюдая за полетом вражеского самолета; и в то же время все пятились назад, готовясь куда-то и как-то скрыться от губительной бомбы, которая, казалось, вот-вот полетит вниз на станционное здание, или на перрон, или на какой-либо из поездов, стоящих на путях в ожидании отправки.
Воздушная машина кружилась над станцией замедленно и довольно низко. Ни у кого уж не оставалось сомнения в том, что она немецкая. Спрашивали один другого: неужели нет орудий, чтобы сбить разбойника? Дамы сочли самым надежным укрытием зал первого класса и кинулись туда толпой…
Тревога оказалась напрасной, — аэроплан потянул к западу и наконец скрылся из глаз.
— Сфотографировал немец станцию и ушел, — сказал Ливенцев подошедшему к нему капитану-артиллеристу, — а бомб не бросал, хотя и мог бы.
— Вообще ведь они только приличия ради пишут о своем весеннем наступлении на нас от моря до моря, а на самом деле задирать нас желания пока не имеют, — отозвался капитан.
— Почему же все-таки не имеют желания? — с живейшим интересом спросил Обидин.
— Ну, известно уж почему! — усмехнулся капитан. — О сепаратном мире с нами ведутся переговоры. Александра Федоровна вкупе с Распутиным стараются изо всех сил.
— Я даже слышал мельком, — вставил Ливенцев, — будто Распутин по пьяной лавочке говорил одному адвокату: «Если мы в марте не подпишем с немцами мира, — наплюй мне тогда в рожу!..» Адвокат этот распускал такой слух в феврале…
— А март уже прошел… — перебил его капитан.
— Отсюда следует, что был бы теперь под рукой у адвоката Распутин, а наплевать ему в косматую рожу он уже имел право, — закончил Ливенцев.
— Зато Россия-то ведь не имеет права на сепаратный мир, — как же может она его заключить? — не совсем смело, однако с затаенной надеждой на желательный ответ спросил его Обидин, и Ливенцев оправдал его надежду.
— Э-э, — сказал он, — «не имеет права»!.. Право мы носим на концах наших штыков… за неимением у нас более выразительных средств войны. Дело не в том совсем, имеем или не имеем мы право заключать мир, а выгодно ли это для нас, или не выгодно. Мы можем заключить мир, даже, пожалуй, получить и какую-нибудь прирезку территории по этому миру, но зато мы развяжем руки Вильгельму, и он всеми своими силами обрушится на Запад и его раздавит… А когда он сделает это, то что ему помешает, несмотря на мир с нами, послать против нас, демобилизованных, все армии свои с Запада? Это и будет divide et impera! — разделяй и властвуй.
— Так что, по-вашему, выходит — выбора у нас нет, продолжать эту бойню мы должны? — с тоскою в голосе спросил Обидин.
— Да, выбора нет, должны, — его же словами, но твердо ответил Ливенцев.
— Тогда что же… тогда… не о чем и говорить больше… Остается одно — помирать, — пробормотал Обидин.
Ливенцеву, видимо, стало жаль его. Он положил руки ему на плечо и сказал, улыбаясь:
— Помереть мы с вами всегда успеем, но сначала надо попробовать кое-что путное сделать.
— А что же именно «путное»?
— Да, в самом деле, что вы называете «путным»? — почти одновременно спросил и капитан.
— Ну, уж, разумеется, не сдачу в плен, — уклончиво ответил Ливенцев.
Между тем в это время санитарный поезд, после свистков, дерганья и лязга, отодвинули куда-то дальше в тупик, и на его место мягко подкатил, попыхивая локомотивом, щегольской, совсем небольшой поезд, всего в три вагона.
— Это что же такое за поезд? — спросил теперь уже Ливенцев капитана.
А тот вместо ответа кивнул в сторону парадных дверей вокзала, откуда поспешно выходили один за другим два генерала, оказавшиеся тут и направлявшиеся к поезду. Заметны также стали теперь и жандармы, а толпа как-то вдруг поредела.
Инженерный поручик вместе со штабс-ротмистром кавказцем подошли откуда-то к группе Ливенцева, и первый из них сказал:
— Главнокомандующий Юго-западного фронта Брусилов катит экстренным поездом.
А второй добавил:
— По всей вероятности, едет в ставку, представляться царю.
— Неужели не выйдет промяться? — спросил Ливенцев. — Посмотреть хотя бы издали на вершителя наших ближайших судеб.
— Вы разве его никогда не видели? — удивился артиллерист.
— Не приходилось.
— Генерал как генерал… Точнее, как старый генерал, — ведь он уже далеко не молод.
— Фигура не строевая, — с сильным ударением на «не» сказал кавказец. — Я его тоже несколько раз видел. А на лошади держится хорошо.
