Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
Каюки Егора и Ильи Спиридонова лениво уткнулись в причал.
Выкинув кошку[8], Егор спрыгнул на берег.
У сарая, прямо на песке, лежал щуплый мужичонка, сизый весь от рыбьей чешуи, и, жуя размокший окурок, лениво щурил на солнце тусклые, водянистые глаза. Вытертая, похожая на камилавку шапчонка лежала на вихрастом виске боком, придавая худощавому, по-птичьи заостренному лицу шельмоватый ухарский вид. Это был сам владелец огромной волокуши, главарь ватаги крутьков Емелька Шарапов.
— Здорово, сваток, — заискивающе пробасил, подходя к нему, Егор. — Ты нонче забогател, не признаешься. Посчастливило, что ли, шайке твоей?
Шарапов небрежно сплюнул сквозь зубы, прищурил острые, неуловимого цвета глаза.
— Хе… А вы кто такие? — с шутливой строгостью напыжился он. — Не тебе, сват, спрашивать, не мне отвечать… Чай, бригаду мою знаешь — ребята на ходу подметки рвут.
— Вижу, вижу… Уже запродали? — спросил Егор.
— Хе… Мы еще до зари управились. А вы как?
— Что мы… Наше дело теперь маленькое. На казан[9] поймал и ладно. Подрезали нас. Никак не выправимся.
— Хе… Это погано… Тогда ко мне в ватагу жалуйте, сваты, — оживился Шарапов.
Егор нервно крутил вяло свисающий ус.
— Спасибо, сват, — отрезал он. — Зазывала карга куренка в гости, чтоб попотчевать на погосте.
Панфил, слушая словесную перепалку сватов, тихонько посмеивался в кулак.
Шарапов, поправляя небрежным ухарским жестом свою шапчонку, продолжал цедить сквозь мелкие, как у хорька, зубы:
— Мое дело пригласить о компанию добрых людей, а там дело хозяйское… Хе… Верно, Спиридонов?
— Мы и сами управимся. И на каюках добре выкрутимся, — сказал Илья и, подмигнув, добавил: — И дешевле обойдется.
Егор и Илья отошли в сторону.
— Эх, Илюха, просвистали мы зорю в законном! — с отчаянием проговорил Егор, почесывая затылок.
— Ладно… Будя жалеть. Сам говорил — без справы поосторожней надо.
— И то верно, кум. Куда нам гоняться за этим ястребом. Наше дело другое. Наша забота нужду поправить, а не с пихрой в жмурки играть. Нет, не пойду я в ватагу к этому жулику.
От двери сарая, держа за спиной руки, шел сам Полякин. Завидев его, Егор и Илья сняли картузы, поклонились.
— Осипу Васильевичу доброго здоровья, — сказали они в один голос.
— Здравствуйте, братцы, здравствуйте, — приветствовал рыбаков прасол.
Пухлая рука лениво потянулась к сплюснутому картузику, чуть приподняла его над благообразной, лысеющей головой.
— Вот, палит-то, господи. Дождика надо, ох, как надо, братцы, — сказал, улыбаясь, прасол.
— А зачем он рыбалкам — дождик? На наших степях всегда мокро, — угрюмо пошутил Илья.
Егор нетерпеливо крякнул.
— Селедочку принимаете, Осип Васильевич? Поспешаем.
Полякин страдальчески вздохнул.
— Ох, братцы, завалили меня нонче рыбешкой, прямо завалили… — Зеленоватые глаза прасола закатились под колючий навес бровей. Ну, что мне с вами делать? От Шарапова триста пудов принял… Соли нету, тары нехватает. А что я с ней, с селедкой, буду делать? Так уж, из милости принял. Не пропадать же трудам человеческим.
— А наши — разве не труды, Осип Васильевич? У нас и селедки той — кот наплакал, — сказал Илья.
Полякин потер волосатые руки.
— Много селедки? Восемь пудов? Эх вы, рыбалки! Разучились рыбу ловить, право, разучились. Ладно. Бог с вами. Почем сдаете? На нонче у меня таксы нету.
Рыбаки помялись, несмело назначили дену. Полякин испуганно замахал руками.
— Ну, ну, братцы! Смеетесь! Да разве в такое время по такой цене рыбу принимают? В такую-то жарюку, а? А нукось, где селедка ваша? Она, мабуть, и попухла уже?
— Некогда ей было пухнуть, Осип Васильевич. Только сейчас с тони, — буркнул Егор. — Хоть посмотрите, верно слово.
— Вижу, вижу. Я на нюх слышу. Меня не обманешь. Ну так вот, братцы, восемьдесят копеек, так и быть. Красная цена. Не так — не неволю. Рыба ваша. Не отнимаю.
— Осип Васильевич, восемь-то пудов, и вы за них торгуетесь. Набавьте двухгривенный. Мы с этой селедкой сколько провозились. Сами должны знать, какая теперь ловля, — обидчиво бросил Егор, и лицо его передернулось, как от озноба.
— Я вам сказал — дело хозяйское, — отрезал прасол. — Вы, кажись, не из цыганев, а из православных людей. По справедливости сходимся. Не сходно, милые, не надо.
Полякин шагнул и остановился. Егор и Илья переглянулись, беспомощно развели руками.
— Ладно… — сказал Егор. — Берите, Осип Васильевич. Видно, ничего с вами не поделаешь.
— Чья рыба? — деловито осведомился прасол, закладывая за спину руки.
Услышав про Аристархова, Полякин обрадованно спохватился:
— Ага… И Семушкина доля есть. Хорошо. Я с ним сам переговорю. А рыбу, братцы, можно сгружать. Куплена.
Полякин зашагал к каюку, на котором, перебирая сельдь, гнул спину Аристархов.
— Здорово дневал, Семушка, — ласково кинул ему Полякин с берега. — Чего же ты зачуждался, а? Неужто забогател? И глаз-то не кажешь. Зайди ко мне сейчас же в канцелярию поговорим.
Аристархов молча вылез из каюка и, вытирая о рубаху руки, горбясь, побрел за прасолом.
— Ну, сгреб прасол Сему. Неужто провинился в чем-нибудь? — гадали рыбаки, провожая костлявую фигуру Аристархова недоуменными взглядами.
Аниська тем временем носил сельдь в весовую, не переставая думать о том, как Аристархов просил за свою долю. Эта просьба казалась ему жалкой и унизительной. Молодой, здоровый, он сам никогда ничего не просил, а то немногое, что надо было взять у жизни, он брал с бездумной легкостью и озорством. Он чувствовал неловкость за дядю Семена, за его слабость. Костлявые, иссушенные болезнью руки Аристархова назойливо мелькали в его воображении. Он припомнил, как торопливо и жадно отсчитывали они сельдь, и острое чувство недоумения и обиды овладело им. В то время как Егор, Илья и Панфил, недовольные дешевой продажей сельди и проклинавшие про себя прасола, совсем, казалось, забыли о компаньоне, Аниська то и дело поглядывал на дверь прасольской конторы.
Не прошло и четверти часа, как оттуда вышел Аристархов и, вихляя ногами, не разбирая дороги, точно слепой, направился к берегу.
— Идет, — сказал Илья настораживаясь.
— Какую-сь, видать, награду получил — земли под собой не чует, — как всегда мрачно съязвил Панфил.
Аристархов подошел, тяжело дыша, и, подломившись в коленях, опустился на горку гнилой рыбьей чешуи и костей.
Из-под глубоко надвинутой войлочной шляпы виднелись только бледные, судорожно подергивающиеся губы.
— Ну что? Что он тебе говорил? — пригнулся к нему Егор.
Аристархов медленно обвел рыбаков измученным взглядом, выкрикнул срывающимся голосом:
— Доконал он меня, братцы, Под самый корень подрезал. Говорит: «Не заплачу тебе денег за твою долю». Слыхали? «Ты, — говорит, — мне четвертной должен». И верно, братцы, должен. За старюку, за рвань… Провязь у него брал… А что я могу поделать? Брал… Вот теперь и припомнил…
Аристархов неожиданно всхлипнул, мутная слеза скатилась к влажным усам.
Словно обожженный ею, он поморщился, сердито скрипнул зубами:
— До чего довел, а? До чего довел, сукин сын!
Пораженные неожиданным исходом дела, рыбаки молчали, насупленно глядя в землю, слушая, как хрипит, разрывается дыхание в груди Семена.
Егор опомнился первый, затравленно оглянулся, словно ища помощи.
— Да разве он у тебя одного рыбу купил? А? Рыба наша, общая. Какое он имеет право не платить?
— Он и говорит: «Твой пай выверну, а остальным уплачу по справедливости», — сказал Семен.
— Ишь как, ребята, — зло заметил Панфил, — он всегда справедливостью в глаза колет. Чуть чего, сейчас — по справедливости, дескать, так полагается. Что и говорить, бухгалтерию завел, куда там.
— А я вот пойду побалакаю с ним. Я эту бухгалтерию вдребезги разнесу! — сказал Егор, расталкивая плечом рыбаков.
Ему загородил дорогу Илья.
— Подожди, кум, — тихо, но властно остановил он.
— Чего ждать? Докуда?
Егор рванулся, но теснимый Ильей, снова очутился в кругу. Илья напирал:
— Остынь немного, кум… Пусть подавится. Не ходи.
— Не ходи, Егор, — просипел и Аристархов, — будь он проклят. Зарежет он тебя после. А чем ты его убедишь?
Егор обмяк, опустил голову.
— И верно, братцы, чем ему докажешь? В петле держит нас Поляка… Его право. Нонче Аристархова, завтра еще кого-нибудь опутает… А мы… — Егор обвел рыбаков укоризненным, насмешливым взглядом. — А мы будем терпеть да помалкивать. Все будем ждать, а он…
Егор разразился страшной руганью, от которой, казалось, дрогнул знойный, настороженный, как перед грозой, воздух.
Рыбаки опасливо оглянулись, тяжело молчали. Только Аристархов хрипел и сморкался, уткнув в острые колени вздрагивающую голову.
