Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 3
Братья и сестры Дмитрия покинули отчую мазанку — кто давным–давно, кто совсем недавно. Наистарейший брат, Платон, обер–мастер доменного цеха, тот переехал в заводской дом всего полгода назад. Жили теперь в мазанке вдвоем: он, Дмитрий, да Андрей, племяш, сын погибшего на войне Игната. Андрей окончил вечерний техникум при заводе и работал мастером участка в доменном цехе. Парень взрослый, вот–вот женится, тоже уйдет, и жить тогда в старой хате Дмитрию вовсе одному.
Дмитрий дошел до калитки, взялся за холодную и влажную от вечерней росы скобу.
— Дима, — услышал он под тополями знакомый негромкий голос. С лавочки, устроенной возле калитки, поднялась женщина. — Совсем озябла.
— А что в дом не шла?
— А чего там одной сидеть? Одной страшно. Мыши скребутся.
— Ну пойдем, ужинать будем. — Дмитрий обнял озябшую женщину за талию, подтолкнул к калитке.
Засветив электричество в горнице, он скинул куртку, стянул через голову тугой черный свитер; за перегородкой без дверных створок, там, где когда–то была кухня и хозяйничала мать, принялся умываться под рукомойником.
Худенькая и по–цыгански смуглая женщина тоже сняла жакет, осталась в коротком легком платье. Туфли — они были в уличной грязи — женщина сбросила, ходила по горнице босая. Из плетеной сумки, которую принесла с собой, она извлекла свертки, в свертках была еда.
— Может, горячего чего сделать, Дим? — спросила она.
— А чего у нас есть–то?
— Яичницы, хочешь, нажарю! С колбасой, с помидорами.
— Давай жарь. Зажечь тебе керосинку?
— Зажги.
Они разговаривали, держались друг с другом, как муж и жена, которые уже много прожили вместе. Но они не были мужем и женой. Он звал ее Лелей, лет ей было почти столько же, сколько ему, разве двумя–тремя годами меньше. За двенадцать километров, из поселка Рыбацкого, она приходила к нему каждую субботу и в воскресенье вечером уходила. Обязанностей здесь у нее было множество в эти ее свободные часы: она прибиралась в доме, мыла полы, стирала Дмитриеву одежду; даже огород развела на участке, зелень всякую выращивала.
Встретились они спустя два года по окончании войны. Дмитрий возвращался из Германии после демобилизации; она тоже возвращалась из Германии; правда, не прямо из Германии: где–то в Белоруссии пожила, поскиталась по чужим местам. В вагоне держалась особняком, все дни, отворотясь от людей, смотрела в окно. Дмитрий понял — почему: лицо у нее было изуродовано, в рубцах, в ожогах. Усмехнулся, подумал: «Вот мне и пара», подсел к ней. «В плену была, что ли?» — спросил, рассматривая ее изношенные, с чужого плеча, одежды. «В плену», — ответила она. «Откуда родом–то?» Назвала его родной город. Обрадовался, стал расспрашивать о знакомых.
Денег у нее не было, все заботы о попутчице принял на себя. Уж очень была она слабая, чтобы не привлечь к себе внимание его сильной натуры. Ехала неизвестно куда, потому что, как объяснила Дмитрию, из родных у нее никого не осталось, все погибли от немца. Привел сюда, в этот домик. Пожила несколько недель, все лежала на траве в саду, смотрела в небо, думала о чем–то. Потом сказала, что пора ей начинать работать. Дмитрий хотел устроить на завод — отказалась: нет, нет, в городе не останется. Ушла в рыболовецкую артель, сети чинить, да вот и чинит их по сей день. И живет там где–то, в общежитии. Сначала жалость у него была к ней, потом дружба появилась, как к сестре: никаких иных чувств долгое время не было; наверно, и не смогла бы их пробудить в ту пору Леля ни в ком — уж очень не привлекала она к себе своим видом: на лбу, на подбородке шрамы, глаз один чужой, из стекла сделали в Минске, и не очень хорошо сделали, ее собственный — темный, почти черный, а чужой получился светлее, карий с желтинкой.
Но время шло, то ли ветер морской как–то загладил рубцы, то ли Дмитрий к ним пригляделся и наконец увидел статную Лелину фигуру, почувствовал ее добрую, отзывчивую душу. Словом, обнял однажды, ощутил ее тепло, и с тех пор пошли иные отношения. Привык к ним Дмитрий. Не приди она в субботу, затосковал бы, пожалуй, искать бы отправился.
А что она чувствовала к нему? Не уточняли. О чувствах не говорили никогда, жили как жилось. Он ей про свои заводские дела рассказывал, она ему про свои рыбацкие. Уклонялась Леля только от разговоров о прошлом. Не могла о нем вспоминать — сразу начинала плакать. Дмитрий и не настаивал на таких вопросах. Леший с ним, с прошлым с этим. «Почему ты не женишься?» — спросила его Леля несколько лет назад. «На ком?» — хмуро поинтересовался Дмитрий. «Девушек разве мало? Молодых женщин, красивых, хороших?» — сказала она. Себя Леля в невесты ему не предлагала. «Хороших, красивых… — повторил Дмитрий. — А куда же я тебя дену?» Она взглянула на него с радостным изумлением, подошла, прижалась и долго–долго не выпускала из молчаливых объятий…
Яичница была готова, Леля позвала к столу. На столе Дмитрий увидел и бутылку водки.
— Зачем? — сказал он недовольно. — Что я — пьяница, что ли?
— Разве только пьяницы пьют, Димочка? Бывает, на радостях выпивают, с горя, от усталости, праздник какой–нибудь празднуют… Мало ли!
— А какое у нас с тобой горе? Радости тоже вроде бы не через край. Так что праздновать, Лелечка, нечего. Сама знаешь, не люблю я это дело. — Он отодвинул бутылку в сторону, принялся за яичницу.
— А я все–таки выпью рюмочку, — сказала она. — У меня сегодня день рождения.
Впервые так случилось, что она сказала о своем дне рождения. А он о таком никогда не спрашивал. Это относилось к прошлому. Прошлого же молчаливо уговорились не касаться.
— Ну вот, сказала бы сразу! — почему–то обрадовался ее словам Дмитрий. — Поздравляю, Ольга Сергеевна, желаю тебе всего, чего только ты хочешь. — Он налил себе и ей в тонкие маленькие рюмочки, оставшиеся в доме от минувших времен. Чокнулись и выпили.
— Хочешь, я спою что–нибудь? — спросила Леля.
Она сходила в боковушку, которую занимал Андрей, взяла там гитару, подтянула, подладила струны и одну за другой стала петь уже знакомые ему песенки про любовь. Может быть, и не очень хорошо она пела, но Дмитрию казалось, что хорошо; ему нравилось, он сидел за столом, подперев рукой голову, и внимательно слушал.
Его словно кольнули, когда Леля запела иную, совсем иную песню, не такую, как те. Он очень любил эту песню. Песня его волновала, и так волновала, что, слушая ее, он испытывал желание встать и пойти куда–нибудь в ночь, навстречу ветру и неизвестности — пусть ветер охлаждает грудь, а неизвестность несет успокоение, заслоняя собой пережитое.
Враги сожгли родную хату, —
пела Леля, —
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату;
Кому нести печаль свою!
Дмитрий встал, подошел к окну, смотрел в темноту.
…Не осуждай меня, Прасковья,
Что я пришел к тебе такой:
Хотелось выпить за здоровье,
А вышло вот — за упокой.
Леля видела напряженную спину Дмитрия. Может быть, уже и не надо было петь, может быть, перестать бы следовало. Но она не могла прервать песню. Она тоже, видела перед собой такое, чего никто другой увидеть бы не смог.
В тот именно час, когда инженер Козакова среди ночи закусывала в чужой комнате шпротами и утирала чужими белыми платками мокрые от слез губы, в старой мазанке на Овражной легли спать. Лежа в постели, в потемках, под стук ходиков, Дмитрий рассказывал Леле о том, что произошло за неделю на заводе, в его цехе, на блюминге. Он рассказывал, как предложил увеличить вес слитков, которые идут на блюминг из мартеновского цеха.
— Ничего другого, чтобы повысить производительность стана, и не придумаешь. Все остальное из этой техники, пожалуй, уже и взято. Я не фокусник.
Леля тихо рассмеялась.
— Чего тут смешного? — спросил Дмитрий недовольно.
— Ты вот говоришь, а мне вспомнилась статья в газете, читала не так давно. Там критикуется одна книга. Критик высмеивает писателя за то, что в книге описано, как муж с женой лежат в постели и разговаривают про заводские дела — про болты, про гайки… Разве, мол, об этом говорят люди в постели! Вот мне и смешно стало: ведь мы–то с тобой тоже…
Леля умолкла. Долго молчал и Дмитрий.
— Слушай, — сказал он. — А ведь неправильно тот тип смеется над писателем. Конечно, может, писатель про это дело плохо написал. Но оно из жизни. Я тебе про стан, про слитки, про все такое говорю почему даже, вот видишь, в постели? Ну почему? А потому, что это главное мое дело в жизни. Он–то, наверно, тоже рассуждает в постели с женой о том, какую ловкую статейку написал и сколько за нее получит. Чем же его статейка лучше тех болтов или моих слитков? Эх, эх, есть еще такие, мы вкалываем, а они только все осмеивают и тем корм себе добывают! Интеллигенция…
