Зултурган — трава степная - Бадмаев Алексей Балдуевич
Нарма молча слушал совет отцова дружка.
— Если пойдешь в хотон Орсуд [41] один, вряд ли встретишься с Сяяхлей. Есть здесь у меня один молодой табунщик, давно просится навестить свою больную гагу [42]. А гага его живет в том же хотоне. Не отпускал я его, потому как одному не управиться. Ради тебя отпущу, езжай с ним. Имя его — Пюрвя…
На другой день Нарма и Пюрвя отправились в путь, всяк по своим делам, как думалось Нарме. Подъехали к хотону с южной стороны.
На ровном, высушенном солнцем и ветром пятачке разместилось десятка три кибиток. В свое время богатый род Орсудов претерпел мор, мало кто выжил. Осталось тридцать семей — бедняки из бедняков. Издали кибитки ничем не отличались от цвета пожухлой травы за околицей.
Много десятков лет тому назад пристав Черноярского уезда объезжал калмыцкие хотоны, входившие в этот уезд. Пристав любил приложиться к чарке, брал от калмыков всякие дары. То ли перебрал хмельного, то ли жители Орсуда не так встретили, пристав словно озверел: хлестал налево-направо нагайкой, грозился Сибирью и, закончив на этом объезд, распорядился отвезти его в Черный Яр. В пути случилось непредвиденное. Лошади, вдруг испугавшись чего-то, бросились вскачь, понесли. Дрожки опрокинулись. Сидевший сзади кучера пристав свалился под колеса и скончался на месте.
Кучера-калмыка обвинили в злоумышленном убийстве пристава, дали десять лет тюрьмы и отправили в Сибирь. Дома у бедолаги осталась молодая жена с грудным младенцем на руках. Десять лет скитался несчастный возница по тюрьмам, а когда вышел срок, почти столько же отбыл на поселении в Сибири. Минул и этот срок. Жена и сын дождались отца. Но появился он в хотоне не один, а со светловолосой русской женой и ребенком.
Собрались уважаемые старики хотона, священники хурула и стали решать, как быть. За то, что каторжанин оставил свою жену и сына, связал судьбу с женщиной другой веры, решено было отречься от него, изгнать. Выделили ему надел, где никогда не росла трава, не пробивался из земли ручей. Но мужик он был привыкший к невзгодам, поселился на том крохотном наделе, соорудил землянку, стал обзаводиться хозяйством. Так и жил с новой семьей. Но спустя несколько лет прибилась к ним первая жена. И взрослый сын с ней.
Что ж, приняли их, приветили, стали кормить и заботиться о них. Шли годы, сыновья росли, мужали, женились, обзаводились своим хозяйством. Так появился хотон Орсуд и новый род в аймаке Дунд-Хурула. От сына первой жены появлялись на свет заправские степняки — и лицом, и характером. А от сына второй жены рождались белолицые сыновья и дочери. Все они отличались трудолюбием, были толковыми и очень душевными людьми, а потому и роднились с ними охотно. В хотоне Орсуд и в других, что поблизости, нарождались очень красивые дети. Сколько лет прошло-пролетело с тех пор, никто не знает, никто не помнит и о том калмыке-кучере, судьба которого вышла такой нескладной. Однако новый род оказался на редкость жизнеспособным.
Юным побегом в мощной куртине рода Орсудов цвела, будто тюльпан по весне, восхитившая Нарму Сяяхля Нядвидова.
С девушкой в чужом хотоне встретиться ох непросто! Калмыки ревниво оберегали честь дочерей, держали их строго, но работой не изнуряли. В ранние годы девочки помогали матерям по дому, учились у старших вести хозяйство. А когда дочь взрослела и становилась невестой, для нее ставили отдельную кровать с правой стороны кибитки и освобождали от тяжелых работ. Терпеливо обучали ремеслу кроить и шить, разноцветными нитками наводить узоры на полотне, стряпать. Но усваивали эти премудрости будущие хозяйки по-разному: многое ведь зависело от прилежания, сноровки, ума, да и от самих родителей тоже. В одной семье горазды были и ковер выткать, и красиво верхнюю одежду сшить, расписать цветами или орнаментом обувь… А другие обходились как-нибудь, что тоже усваивала будущая хозяйка дома.
Сяяхлю вряд ли можно было отнести к ловким рукодельницам. Ее больше привлекали мужские занятия. Девушка удалась веселой нравом, острой на язык и шаловливой. Никого из парней она к себе не приближала. Если кому-нибудь и удавалось заговорить с ней, то живо одергивала смельчака резким словом, вгоняла в краску и осыпала насмешками. Так обращалась она со своими. О чем же собирался говорить с такой недотрогой заезжий парень из другого аймака!
Приехав вместе с Нармой, Пюрвя остановился у гаги. По старинному обычаю тетка Пюрви пригласила днем пожилых людей в джолум, угостила их в честь приезда гостей.
А вечером, не без помощи самой гаги, очень любившей племянника, у нее собралась молодежь. Парни и девушки пришли нарядно одетыми. Если у кого не оказывалось своей праздничной одежды, в таких случаях не считалось зазорным что-то одолжить у друзей. Так было и на этот раз.
Однако вечер в разгаре, а Сяяхля все не появлялась. Нарма приуныл: «Зря приехал…» И вдруг, легко ступая, в замшевых сапожках вошла в круг ровесников Сяяхля. Длинное зеленое платье ладно облегало ее стройную фигуру. Все сразу смолкли, и лица озарились улыбками. Юноши встали как по команде, уступая место припоздавшей гостье.
Нарма был потрясен ее красотой. На какое-то время Сяяхля потерялась среди подружек, чьи-то широкие плечи заслонили ее от Нармы, но он уже не видел, а чувствовал, где она теперь, и не мог отвести взгляда. Зазвучали домбры, чей-то веселый голосок позвал к танцу. После первого круга вспомнили о прибывших парнях.
Нарма танцевал хорошо, а здесь словно держал испытание на удаль. Затейливые танцы: мошкур, мольджур, чичирдык, ишкимдык — один сменялся другим, но его не выпускали из круга, откровенно восхищаясь его необычными коленцами.
— Сяяхля, выходи в круг! Сяяхля, выручай наш хотон! — раздались шутливые возгласы.
И тут в середине круга появилась Сяяхля. Она была одета уже в другое платье — белое, с тонким узором по предплечью и подолу. Тихо и плавно обошла неширокий пятачок. Нарме казалось, что она не танцует, а как бы парит под музыку домбры. Так покачиваются тонкие камышинки под набегом волн, когда озеро едва колышется под дуновением ветерка. Ничего такого особенного и не выделывала она, но каждое движение рук, поворот головы, нежная улыбка казались парню исполненными глубокого смысла.
Четыре раза ровесники вызывали в круг Нарму и столько же раз Сяяхлю. Это был их вечер, они были здесь князем и княгиней. Все радовались этому редкому зрелищу, как дети. Кто знает, может, у иного за всю жизнь не повторится больше такого яркого праздника молодости и красоты, каким сделали для юных орсудцев Сяяхля и Нарма, этот теплый весенний вечер.
Время перевалило за полночь. Гостям и собравшимся на посиделки однохотонцам подали чай. После такого угощения веселье полагалось продолжить.
— А ну-ка все на улицу! — озорно выкрикнула Сяяхля. — Будем играть в цаган-модн! [43]
— Ура! — завопили те, кому эта мысль пришлась по душе.
Нарма заметил: с Сяяхлей никто здесь не спорил. В восторженных взглядах сверстников и подружек она купалась, словно рыбка в прозрачной водице.
Горяча у молодых людей кровь! Юность не знает устали, как птица в полете. Всю ночь пляска, игрища, хороводы, а на заре — и об этом все они помнят! — с тяжелым подойником от буренки к буренке. Молодым все нипочем! Зови домбра в круг на другой вечер — слетаются такие же румянощекие и свежие. И энергии хватит не только на два затяжных вечера! И сил вроде как прибавится — не убавится! Уставшая от шума-грома гага уже пузыри пускает во сне в подушку, а юные гости ее на улице все начинают сначала!
По весне, когда коровы линяют, наскребут парни у рябых коров [44] шерсти посветлее, сваляют мяч размером в добрый кулак. В шерсть закатывают что-нибудь тяжелое, придающее мячу вес, однако не железку… И начинается одна из самых азартных игр — цаган-модн.
