Алексей Чупров - Тройная медь
—Тебе все теперь можно,— ответила Алена, тоже сделав ударение на «теперь».
Он понял это так, что она упрекает его своей беременностью.
—Так же, как и тебе,— сказал он.
—Что ты имеешь в виду?
—Ничего другого, кроме твоих дружеских встреч с Юрьевским,— тяжело выговорил он и взглянул на нее почти испуганно.
Если бы она засмеялась, или возмутилась, или хоть как-то отрицала его слова, но смущение — смущение!— открылось ему на ее лице.
— Мои отношения с Юрьевским...— И голос дрогнул.
«Вот оно, значит, как. Так и есть... Так и есть!» — сердце Федора колотилось бешено. И все, что было горького, связанного с отцом и с матерью, с тем как распалась их семья, презрение к страшной хрупкости отношений между людьми, затерянными в бесконечном пространстве и не осознающими, ни кто они, ни зачем все это, а лишь изменяющими и изменяющими за краткий миг жизни друг другу и самим себе, всколыхнулось в нем...
Он ушел. И снова ночевал в общежитии, и опять сидел за полночь с Чекулаевым, и они ругали последними словами Василия Гавриловича и говорили друг другу слова вечной дружбы.
2
Звонок был неожиданным. Ирина Сергеевна опаздывала на службу, слушала Юрьевского, односложно отвечала ему, посматривая на часы, и рада была, когда повесила трубку. Но в машине, едва она переулками выбралась на магистраль и покатила в общем потоке, разговор этот на ходу снова вспомнился ей.
«Чуткий какой мальчик,— думала она о Юрьевском.— Обиды любви — самые болезненные обиды, а он, несмотря ни на что, беспокоится об Алене: «Выглядит плохо... поговорите с ней... может быть, у нее что-нибудь случилось...» Слава богу, он, кажется, не знает пока о переселении Федора к Алене... Что же делают с людьми чувства?! И как все это мгновенно — решения, повороты судьбы...»
Монотонность движения всего вокруг перед глазами Ирины Сергеевны, заученность приемов управления машиной как бы выбрасывали настоящее за границы сознания, и все ее существо захватывал давний-давний августовский знойный вечер, с хрустящими под ногами сухими листьями лип и кленов Петровского парка.
Она и Ивлев, гуляя, уже вышли к метро «Динамо». Она попросила, и он купил мороженое. Они стояли, прислонясь к прохладному граниту касс стадиона, смотрели на безмятежный золотистый закат и смаковали мороженое. Ивлев что-то рассказывал, но она не слушала, набираясь мужества сказать о своих отношениях с Толей Чертковым.
Наконец, решась, она перебила его на полуслове: «Знаешь, как ко мне относится Толя?»
Он с беспечной улыбкой кивнул: «Боюсь, и там нельзя укрыть алмаз, приманчивый для самых честных глаз...»
«При чем здесь Шекспир? — воскликнула она в отчаянии и, помолчав, сообщила с деланным безразличием: — Он мне тоже начинает нравиться...»
«В каком смысле?» — удивился Ивлев.
«В том самом»,— ответила она.
Муж усмехнулся. Он умел усмехаться так — снисходительно, с оттенком презрения, словно ему по какому-то праву было дано судить людей и прощать их слабости. И сказал: «В таких делах каждый сам себе хозяин... Прошу одно, Алену пока оставь. Что ей с вами мотаться? Ведь, как я понимаю, вы не для того сходитесь, чтобы жить в разных концах страны...»
Она горько заплакала.
Но помнила Ирина Сергеевна о тех минутах у Петровского парка вовсе не оттого, что не могла забыть Ивлева; новое сильное чувство, впечатления от частой перемены мест быстро и безболезненно обескровили память о нем; помнила она тот давний душный вечер и те свои слезы, так как они стали рубежом, отделившим ее от дочери.
Сколько раз Ирина Сергеевна чувствовала, в какое одиночество ввергает ее отдаленность самого родного существа. И как даже в самые счастливые минуты мечтала она быть с дочерью... Но у дочери была своя взрослая жизнь, и мечты Ирины Сергеевны оставались мечтами.
Этот утренний звонок Юрьевского обнадеживал: если что-то случилось, кому, как не ей, матери, броситься дочери на помощь, забыв все обиды...
Сойдя с университетских ступеней, Алена направилась было к автобусной остановке, но услышала, как рядом кто-то посигналил. Подняв голову, она увидела серебристую машину матери.
Алена подошла к машине.
—Садись, — сказала Ирина Сергеевна.
Алена забралась на заднее сиденье, положила рядом свой портфельчик.
—Ты что — сама мрачность? — спросила Ирина Сергеевна.
Алена не отвечала.
—Тебя домой везти?
—Домой.
—А почему так поздно возвращаешься? Я долго ждала.
—В библиотеке, — неопределенно ответила Алена.
—Нет. Что-то у вас там происходит,— сказала Ирина Сергеевна.— От Елены Константиновны толку не добьешься. Она от Федора в восторге... То он делает, это чинит, в магазины ходит, деньги зарабатывает... Но я же чувствую — что-то не так...— Она плавно тронула машину с места и поехала вокруг главного здания университета.— Я теперь работаю. Связано с переводами. Вот надо заскочить в магазин, словарь специальный купить...— В зеркальце Ирина Сергеевна поглядела на заднее сиденье и увидела, как увяли черты лица дочери,— вот-вот заплачет.— Что с тобой? Что? — испугалась она.
—Ничего, ничего,— повторила Алена голосом, в котором слышались сдерживаемые рыдания.
Ирина Сергеевна решительно притормозила у фонтанов напротив главного входа. Леденистые задорные хвосты фонтанов трепал ветер. Она спросила, не оборачиваясь к Алене, словно боясь, что от этого движения дочь и вправду может заплакать:
—Милая моя, ну что такое?
И вместо ответа услышала всхлипывания дочери.
Она перебралась к ней на заднее сиденье, обняла, прижала к себе:
—Ну что? Он тебя обижает?
Алена припала лицом к ее плечу:
—Он, наверное, считает, что ребенок не от него...
—Что?! Ребенок?! Какой сейчас может быть ребенок?— изумилась Ирина Сергеевна.— Да вы что, в дочки-матери играете? Как ребенок?! А твоя учеба? Летняя практика? И он... ты же мне сама толковала, и он собирается учиться...
Алена плакала.
—Сколько уже? — твердо спросила Ирина Сергеевна.
—Около двух, наверное... Но если он так,— словно бы доспоривая с самой собой, проговорила Алена.— Если он так, то пусть не будет ребенка... Пусть он узнает...
—Что за ахинея? Сводить какие-то счеты таким образом...
—У нас одна девочка из нашего класса работает медсестрой в гинекологии... Она обещала договориться... И врач там женщина. Там мне сделают, а потом сразу отпустят... Отлежусь дома, и не узнает никто...
—Ты с ума сошла! — оттолкнула ее Ирина Сергеевна.— Что значит «сделают»! Кто сделает?! Ты понимаешь, какие последствия?..
—В том-то и дело, мамочка, что без всяких последствий...
Воспоминания о первых днях жизни с Федором мучили и дразнили ее. В глубине души ей казалось, не случись беременности, все между ними оставалось бы по-старому. И она надеялась, избавившись от беременности и сказав Федору, что ошиблась, вернуть прежнее в их чувствах и вновь завоевать его. И хотя Алена понимала, что по отношению к ней он поступает низко, но подозрение, что где-то там у него есть еще кто-то, кого он так же целует и говорит те же ласковые слова, было настолько мучительно, что заставляло бороться за него любыми средствами.
—Ты не слышишь, что ты говоришь,— сказала Ирина Сергеевна. У нее появилось желание упрекнуть дочь, напомнить ей, как она убеждала ее не делать опрометчивого шага, подождать с Федором,— и вот результат... Но она сдержалась. Это была дочь, и она была несчастна. И если кто и виноват в этих несчастьях больше всех, так это она, ее мать...— А как ты думаешь с Федором дальше? — спросила она.
—Не знаю.— Алена принялась вытирать платком глаза.— С ним трудно. У него все или черное или белое... Я ему говорю: «Так нельзя»,— а он: «Когда белое с черным мешают, грязь получается...»
Ирина Сергеевна не выдержала:
—Ты говоришь так, будто думаешь о продолжении ваших отношений.
—Не знаю,— повторила Алена.— Где ему жить, из общежития он ушел, и на заводе какие-то неприятности...
—Боже мой, да о чем ты думаешь! — возмутилась Ирина Сергеевна.— Я все понимаю. Поэзия первой страсти — это азартная игра. Но взгляни на секунду трезвыми глазами. Ты же видишь, что это за человек... И это не мои или папины слова, это его поступки. Я тебе больше скажу. Если ты с ним останешься, он тебя в конце концов возненавидит. Ведь он не может не понимать, что обижает тебя. А люди в наше время чаще всего ненавидят тех, кого обижают, кому делают больно, потому что в ненависти уже есть оправдание обиде... А папа... Если папа узнает?
—Вот и надо, чтобы никто не узнал. Я вообще- то хорошо себя чувствую,— перевела Алена разговор на себя.— Все говорят: ах, беременность, тошнит, головокружение... А у меня только легкость появилась, временами просто необыкновенная. Значит, организм очень здоровый и ничего страшного от такой пустяковой операции не случится...
