Феликс Сузин - Единственная высота
— Не сильно горчит? — деловито осведомился Коньков, разливая третью бутылку.
— Нет, в самый раз. Что и говорить, крутоярское пиво всегда славилось.
— То-то же. Пойду возьму еще.
Он поднялся, сделал шаг и вдруг обернулся, озорно блеснув глазами.
— Слушай, Лен, плюнь на свою мерихлюндию и возвращайся к нам.
Ее лицо прояснилось, широко распахнулись глаза.
— А возьмете?
— Ну! Борис будет в восторге. Он и сейчас частенько вспоминает: «Это было еще при Смирновой…» В классиках ходишь.
Между тем Матвей Анатольевич недоуменно посматривал на пустующее соседнее кресло, где только что сидел Коньков. Вот так встать и уйти посреди заседания? Непонятно. Словно невежливый хозяин, который, усадив гостей за именинный стол, покидает их и отправляется во двор играть в домино с пенсионерами. Неинтересно? В это Матвей Анатольевич не верил. В каждом докладе есть хоть крупица оригинального, о которой порою и сам докладчик не знает. Важно зацепить ее в мутном потоке слов. Тем более, что доклад обязательно отличается от опубликованного текста — интонация, жест, непосредственный контакт действуют убедительнее. Не говоря уж о слайдах.
Самым весомым сегодня показался доклад из Риги. А почему? Ни по теме, ни по результатам лечения ничего выдающегося, а слушали разинув рот. И понял — паблисити (в лучшем значении этого слова). Каждая фраза на своем месте, каждое слово отточено и впечатляет. Ничего лишнего. И слайды. Изумительные цветные слайды. И под конец сухая, но сногсшибательная справка: лицензии на рижский аппарат закуплены семью странами.
И был еще один доклад из Северска, скучный, до предела насыщенный цифрами. Докладчик, белобрысенький, нервный, в помятом костюме, то и дело поправлял очки, жевал словесную вату. Никто толком его не слушал. Клетки полигональные, клетки ортогональные, включения слева, включения справа. Добросовестно, методично, не обращая внимания на шум в зале, выстроил гору из клеток, а куда она ведет?.. Может быть, сам не знает.
Матвей Анатольевич снял очки, вынул из футляра кусочек замши, тщательно протер стекла. Скорее всего, этот молодой человек — типичный фактограф. Есть такая (весьма нужная) категория ученых. Изучая какое-либо явление, они добросовестно регистрируют все новые и не новые признаки. Пухнут от протоколов картонные папки, гнутся под их тяжестью полки в шкафах. Идут годы, огромная груда накопленных фактов давит на исследователя со всех сторон. А сделать вывод, то есть перейти на новую ступень познания, он иногда не в состоянии. Не дано.
Но и в этом докладе Матвей Анатольевич засек одну фразу, которая, кстати, была подтверждена слайдом. Может быть, больше никто и не заметил, как неловкий, не знавший куда деть руки паренек, который к тому же все время отрывался от микрофона и потому не был слышен, показал недифференцированную праклетку, то есть клетку, не имеющую специфических признаков какой-либо ткани: костной, мышечной, нервной.
Матвей Анатольевич давно предполагал, что в основе процесса роста и восстановления тканей лежит какой-то один общий, самый древний клеточный элемент. И лишь потом, в соответствующих условиях, эта клетка приобретает специфическое строение. Возможно, она живет короткие минуты в своей первичной форме, но она должна быть.
Однако одно дело — предполагать, даже доказать путем логических рассуждений, другое — показать.
Матвей Анатольевич не один год пытался поймать желанную незнакомку. Были сделаны сотни тончайших срезов, просмотрены тысячи препаратов, но предсказанная праклетка не попадалась, и он почти разуверился в ее реальности. Оказывается, надо было смотреть в поляризованном свете.
Обычно бледное, невыразительное лицо Матвея Анатольевича покраснело: уж кто-кто, но он-то мог догадаться. Конечно, с этим пареньком надо будет потолковать в перерыве, кое-что расспросить — так, между прочим.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
БУДУЩЕЕ
ИНСТИТУТ лихорадило. Почтенные руководители отделов и лабораторий, забыв о солидности, с резвостью мэнээсов стремительно проносились по лестницам. Развевались полы халатов, разноцветными флагами поблескивали пластиковые папки. Близилась сдача основного корпуса, шла борьба за будущую территорию — делили медвежью шкуру.
Дагиров молча выслушивал пламенные тирады, способные увлажнить слезой глаза африканского наемника, и складывал заявки-прошения в одну стопку.
Тимонин сидел рядом, перебирал их и посмеивался.
— Чтобы удовлетворить все эти требования, — сказал он, похлопывая по столу, — пришлось бы весь Крутоярск превратить в научный центр.
— Вы не так уж далеки от истины, — отозвался Дагиров. — Вполне возможное будущее. — Он вынул из стола и перелистал большой блокнот. — Вот смотрите, что пишет бывший министр просвещения и науки Англии профессор Бертран Бойден: «Население мира может увеличиваться вдвое каждые 30—40 лет, однако, если закон, которому подчиняется рост числа ученых, будет действовать в течение еще двух столетий, то все мужчины, женщины и дети, все собаки, лошади и коровы будут учеными». А? Ловко подсчитано?
Дагиров прошелся взад-вперед по ковру. Со стены хмуро смотрел Николай Иванович Пирогов. О стекло размеренно ширкала ветка, и, подходя к столу, Дагиров каждый раз наступал на переливчатую пеструю тень, отбрасываемую молодым тополем. Значит, из высаженного некогда хилого прутика выросло дерево и дотянулось до третьего этажа. А он и не заметил. Черт знает, как летит время!
— Вы знаете, Георгий Алексеевич, что больше всего ужасает меня в этих заявках? Именно не смешит, а ужасает? Заявочки-то липовые. Да, да. Вы вот со смешком переложили их с одной стороны на другую, а я прочел. Такая уж проклятая привычка всякую бумажку переваривать досконально. Так вот, если вызвать сейчас любого из этих товарищей и сказать: «Вы требуете восемнадцать комнат и ни на одну меньше? Нате, берите» — он ведь волком взвоет от испуга. Потому что привык: будешь просить девять — дадут четыре. Поэтому требуй восемнадцать. И он это понимает, и мы понимаем. Но если можно солгать в одном, почему нельзя в другом? Может быть, и наши научные отчеты — месиво из фактов и вымысла?
Тимонин с возмущением вздернул плечи.
— Ну что вы, Борис Васильевич! Не надо перегибать!
— Не знаю, не знаю. По крайней мере в своем институте я подобного духа не допущу. Вышибу!
— Зачем же горячиться, Борис Васильевич, — примиряюще произнес Тимонин. — Самое лучшее — разобраться на месте. Давайте завтра пройдем по отделам и увидим, что к чему.
Двор института пересекали канавы. Уже который год монтажники в разных местах вскрывали теплотрассу, меняли трубы, шипела сварка, черная копоть гудрона пачкала стены, но зимой все равно было холодно, и по весне опять горы выкинутой глины засыпали тщательно разглаженные дорожки. Сантехники били себя в грудь, крыли на чем свет проектировщиков, но теплее от этого не становилось.
Через канавы были переброшены шаткие доски. От корпуса к корпусу поперек земляных увалов тянулись узкие тропки, по ним и ходили, оступаясь в в грязь, балансируя на досках. Один вид этих канав приводил Дагирова в бешенство. Пробежав по качающимся доскам, он подозвал начальника ОКСа, и посреди двора, при всех начался разнос.
Невольная задержка дала возможность разгореться спору, который возник на ходу между Коньковым и Матвеем Анатольевичем. Началось с легкой пикировки.
— Слышал, что вы, теоретики, рассчитываете занять весь клинический корпус, когда мы переберемся через дорогу. Так, что ли?
— Было бы неплохо, — осторожно ответил Матвей Анатольевич.
— А надо ли? — Коньков был полон сарказма.
— Да не помешает. Тесно живем.
— Ну и чем же, позвольте вас спросить, вы будете заниматься в таких хоромах?
— Тем же, чем до сих пор.
— А-а… понятно. — Коньков нашел втиснутый в грязь кирпич и прочно на нем утвердился. — А вы знаете, Матвей Анатольевич, почему ваш отдел называют секретным?
— Не знаю и не интересуюсь.
Матвей Анатольевич был сух и чопорен и зябко поворачивался спиной к свежему ветерку.
— А потому, Матвей Анатольевич, что никто не может объяснить, чем ваш отдел занимается.
Никто не засмеялся. Матвей Анатольевич выпрямился, щеки его втянулись.
— Надеюсь, Александр Григорьевич, вы высказываете не официальное мнение?
Коньков понял, что зашел слишком далеко.
— Нет, что вы? Это шутка, институтский фольклор. Конечно, отвлеченные изыскания необходимы, вопрос: когда и где… Стоит ли ими увлекаться…
— Ну, разумеется. По-вашему, лучше закрыть все лаборатории, сдать в металлолом электронный микроскоп, собак — на мыло, кроликов — на жаркое, расставить всюду койки и оперировать, оперировать с утра до ночи. Чтобы весь Крутоярск сверкал аппаратами. А что и как делать завтра и тем более послезавтра — неважно.
