Ольга Гуссаковская - Повесть о последней, ненайденной земле
Геннадий Васильевич тоже забрался на камень и сел, поджав ноги. Он словно и забыл, что собирался идти на птичий базар. Оба молчали.
«И хорошо, что на Соляный не поехали, — лениво подумал Володя. — Так сегодня не хочется ничего».
Напротив, через ложбину, он хорошо видел домик метеостанции. Мелькнула знакомая белая голова радиста, потом прошла какая-то женщина. А потом он увидел, как на мачту медленно пополз всем на Севере знакомый сигнал. Полотнище обвисло и тащилось словно через силу.
— Штормовое предупреждение! — вскрикнул Володя и вскочил с камня.
— Ой и верно! Да и чайки на воде сидят, а я не подумал. Пошли к палатке скорее! — заторопился Геннадий Васильевич.
И в эту же минуту до них долетел знакомый голос:
— Капитаны! Эгей! — Это Василий Геннадиевич бродил по распадку, отыскивая их.
Возле палатки уже лежали два собранных рюкзака, посуда в сетке и одеяла тючком. Василий Геннадиевич вытаскивал из земли колышки, чтобы свернуть и палатку.
— Давайте собираться, капитаны. Берите кто что может — и айда на метеостанцию. Кажется, сегодня будет весело.
Мальчики разобрали вещи, и скоро их отряд побрел берегом к поселку.
Володя нес посуду и думал: откуда все-таки приходит шторм? Небо чистое, если не считать этой дымки, — так она всегда бывает летом, когда лес горит. И по морю хоть пешком ходи. Не верится, что ветер уже летит сюда и лучше не попадаться ему на пути.
В-ту же минуту он почувствовал, как кто-то словно тронул его по лицу прохладной влажной рукой. Голубая вода вдали потемнела, и это темное стремительно побежало к берегу. Пришел ветер. Еще почти бессильный, но уже все изменилось. Ожили кусты, запищали под корнями стланика бурундуки, прилетели и заплакали над островом черные большие птицы. Полоса ряби еще более потемнела и незаметно слилась на горизонте с чем-то еще более темным и грозным. Это уже был шторм.
…В маленькой душной комнате непрерывно пищала морзянка: «Всем, всем, всем…» Белая голова Константина покачивалась в такт словам. Володя видел в окно только хлещущие под ветром ветки кустов, но он видел и море, и белые стаи сейнеров, разбегавшиеся от шторма подальше в открытое море. Земля стала опасной для моряков.
— А отец тогда не захотел спрятаться, да? — вдруг спросил он у Василия Геннадиевича. Тот сидел за голубым столом, вытянув натруженную ногу. Володя уже знал, что он ходит на протезе.
— Спрятаться? Негде нам было тогда прятаться. Кончалась осенняя путина, и пришел зимний шторм. Не такой, как сейчас, — со снегом. Видал, какими приходят сюда пароходы осенью? Не снасти — ледяная горка. А сейнер больно невелик. Эх, да все бы ничего, если бы у меня не отказал мотор! Они с Гаврилычем подошли, взяли на буксир. Вот из-за этого буксира…
Он замолчал, и Володя почувствовал — спрашивать не надо. Там такое было, чего нельзя рассказать даже ему, сыну. Может быть, после, когда он сам поведет в море сейнер, а сейчас нельзя. Он тронул Василия Геннадиевича за руку. Тот обернулся. Понял. А за окном еще только входил в силу северный, всегда коварный шторм. И где-то в море остался катер Гаврилыча, который тоже знал, как это произошло… и с тех пор навсегда распростился с сейнером.
Геннадий Васильевич и тут устроился удобно: постлал одеяла в углу, нашел книжку у радиста. Книжка была трепаная — наверное, интересная. Володя сел поближе к окну. Кусты совсем легли на землю, от ветра и остров словно облысел — отовсюду торчали острые черные камни. Ветер разбивался о них и отступал в море, поднимая водяные смерчи. А волны шли так широко и высоко, что казалось, весь остров качается на их спинах, как корабль, потерявший паруса.
…«Капитан, вы и сейчас мечтаете о море? Будь я проклят, если мне захочется сегодня покинуть землю! — проворчал угрюмый боцман».
«Я всегда мечтаю о море, и в любую погоду оно мне дороже земли… Даже если придет зимний шторм».
5— Завтра, наверное, и Гаврилыч вернется. Кончится твое путешествие, капитан, — сказал утром Василий Геннадиевич.
Володя выглянул из палатки, потянулся. Всё те же, до трещинки знакомые камни и лиственница, поседевшая от мелкого дождя. Шторм ушел, но уже второй день небо затянули низкие серые тучи, и из них тихо сеется дождь. Он такой мелкий, что каплю не поймаешь на ладонь — просто рука сразу отпотеет.
Геннадий Васильевич тоже захандрил, даже про своих птиц не вспоминает. Вчера Володя хоть топливо носил для костра, а он так и не вылезал из палатки. Лежал и читал, как оказалось, совсем неинтересную книжку — про любовь.
— И зачем он, этот остров, нужен? — мрачно спросил Геннадий Васильевич, убедившись, что дождь и не думает переставать, — В общем-то, ничего интересного. Верно, папа? Мы больше сюда не поедем. Подумаешь, птичий базар! Вот если бы на Врангеля податься.
«Капитан, земля эта бедна и мало пригодна к жизни… И на ней уже есть метеостанция и поселок, что тут еще делать?»
Володя тряхнул головой: вместо привычных красивых слов получалась какая-то чепуха. Володя давно думал только о доме, хоть и не признался бы в этом даже Василию Геннадиевичу. Остров, как одеялом накрытый серой моросящей тучей, словно погас. Мама была права: ничего здесь нет хорошего. И зачем он торчит посреди бухты, тоже неизвестно.
— Остров, говоришь, зачем? А ты весь его знаешь? — Василий Геннадиевич все-таки разжег костер и теперь осторожно подкладывал в него новые ветки сухого стланика.
— Не весь. Да чего там? Камни да лиственницы. Что я, не знаю? — Геннадий Васильевич нехотя поплелся за водой.
— Вот именно не знаешь, — вслед ему проворчал отец. — Эх и не любопытный же ты человек, просто беда! Но погоди, кое-куда мы сегодня прогуляемся.
…Эту тропу проторили давно. Мимо скалы Орлиного гнезда, вверх по распадку, карабкалась она все дальше от моря — в туман, в неизвестность. Между камней успели подняться побеги рябины, кое-где тропа и вовсе терялась в мокрой зелени. Только корни стланика, узловатые и гладкие, как металл, хранили память о тех, кто по ним ходил.
Очень скоро море исчезло, с двух сторон тропинки стеной встала блестящая рябина и седой от дождя стланик. Потерялось расстояние: не понять, далеко или близко увела их тропа от знакомых мест.
Шли невесело. Василий Геннадиевич чуть слышно подсвистывал бурундукам, а мальчики молчали.
На каком-то взгорье туча над головой поредела, стала просвечивать, а потом сквозь нее прорвались два прямых солнечных луча и упали в море. Оно точно вскипело радостной синью, и от него загорелось все: темные листья рябины, изморось на стланике и слюда на камнях. В одну минуту остров снова стал чудом.
Оказывается, они поднялись уже очень высоко. Рябина кончалась. Между огромных камней «зябко прятались ползучая ива и мелкая березка, на низеньких кустиках кизильника висели красивые белые ягоды, темнела на диво крупная спелая голубика. Внизу литой синей чашей лежала бухта, а в лощине, откуда они пришли, еще прятался слезливый туман и кричали птицы. Володе показалось, что они попали в другую страну. Это не тот, уже порядком надоевший обжитый остров, это его наконец-то найденная земля. Как она красива и не похожа ни на какую другую. Ни один смелый капитан еще не встречал такой.
Уже давно он слышал ровный плеск воды, но как-то не обращал на него внимания. Тропинка резко свернула в сторону, обогнула огромный камень, похожий на башню, и кончилась на скользком каменном уступе. А дальше пенился водопад!
Они стояли у самой его вершины, и мимо них стремительно проносилась темно-зеленая вода, полосатая от белой пены. Ее провожали ветви кустов и чайки, словно скатывавшиеся вниз над потоком. Далеко внизу он исчезал в легком радужном облаке и где-то там, уже невидимый, падал в море.
— Ой, как тут!.. — Геннадий Васильевич и сказать больше ничего не мог, а Володя и не хотел.
Никто никогда не видал до них этой красоты. Ведь по тропинке могли ходить и звери. Медведи, например.
Но глаза уже ловили что-то необычное на той стороне водопада, где над самой водой повис ивовый куст.
— Надпись!
— «Кра… син», — по слогам разобрал Геннадий Васильевич. — А вот еще, еще… Тут много.
Да, тропинку проложили не медведи. На потрескавшихся камнях там и тут виднелись буквы. Писали корабельным суриком кто как умел: «Двинск», «Волховстрой»… И снова «Красин». Сквозь большое «К» в слове «Красин» проросла ольха. Многие надписи и прочесть было нельзя: смыло паводком, затянуло цепкими корнями трав. Словно большое корабельное кладбище, где от пароходов остались только их имена.
— Вот отсюда и начался наш город, — просто сказал Василий Геннадиевич. — Если бы не этот водопад, пароходы не смогли бы набрать воды и век бы еще не пришли в нашу бухту. Теперь понятно, зачем этот остров? — повернулся он к сыну. — Здесь бы по делу-то памятник поставить нужно.
