Сергей Черепанов - Утро нового года
Николай Ильич как только мог боролся и даже записал «особое мнение». Он заявил, что в отношении Артынова допустил ошибку, сильно ему передоверился, но слово «прорыв» категорически отверг и выводы партбюро назвал слишком резкими. Выговор не принял вообще. По его мнению, партбюро записало взыскание намеренно, чтобы опять-таки подорвать директорский авторитет, и поэтому оставил за собой право «обратиться в вышестоящие партийные органы».
Итак, выяснив ситуацию, определив, откуда дует ветер, Василий Кузьмич уже на следующее утро подал на имя директора заявление с просьбой перевести его на более легкий и менее ответственный пост.
Это была его первая мера. Вторую меру он осуществил в ночь под воскресенье, в пору глухую, темную, когда, кончив смену, управившись с домашними заботами и вымывшись в банях, косогорцы отдыхали. В эту именно пору Иван Фокин пропустил Артынова в бухгалтерию, после чего замкнул входную дверь, завесил окно старыми газетами. Валова Василий Кузьмич оставил снаружи, за углом конторы…
И тогда же, впервые за неделю, высыпало на ночном небе множество крупных звезд.
7Отъезд на целину Якову Кравчуну пришлось отложить. Дни становились уже заметно короче. Нужно было еще собрать опытную пшеницу. Она хорошо выстояла ненастье, налила колос и даже пустила подгон. Но все это было еще не так важно. В крайнем случае, если бы Яков уехал, пшеницу могла собрать и Авдотья Демьяновна, а потом выслать в посылке. Партбюро вообще запретило пока даже думать о целине и велело заниматься тем делом, которое ему поручило.
Между тем, Артынов, получив отповедь у Богданенко, взял свое заявление обратно и продолжал начальствовать над обжигом кирпича. Якову приходилось туго. Артынов придирался, строил подвохи, отменял распоряжения и всячески старался выставлять назначенного к нему старшего мастера как незнайку. Самое скверное было то, что он забирал все оперативные сводки смен, акты на сдачу кирпича и контрольные талоны на качество и сам же вел журналы учета производства.
— А ты меня, друг, не лови и не пытайся мне палки в колеса ставить, — предупредил он однажды, когда Яков хотел посмотреть отчеты о загрузке печей за прошедшие месяцы. — Я уже давненько старые бумаги и отчеты похерил, отдал их на раскур. Вот так-то, друг!
Между ним и Корнеем Чиликиным произошла ссора. Корней отказался принимать кирпич вторым сортом, кирпич был никудышный, форменный брак, Артынов все же настоял, и в другую смену, в дежурство Валова, сплавил кирпич по какому-то наряду в подшефный колхоз.
Сам Богданенко, хотя и покрикивал на Артынова и грозил Валову за самовольство, больше был озабочен тем, чтобы оправдаться и снять с себя выговор партбюро.
— Сухой гроза ходит, — говорил, намекая на него, Осман Гасанов. — Гром есть, пыль есть, дождика нет. Добрый ведра тоже нет!
Вскоре из райкома партии была получена телефонограмма: Семена Семеновича вызывали для разговоров.
Семен Семенович, поранивший ногу, выехать не смог, а отправил вместо себя Якова Кравчуна.
Рейсовый автобус, не загруженный пассажирами, спешил в город. Был полдень. Глядя в окно, Яков подумал, что вот эту поездку в райком он променял бы на любой серьезный институтский экзамен. Не очень-то часто приходилось ему бывать на беседах у первого секретаря. Да и какие еще подробности можно рассказать? Партбюро вынесло Богданенко выговор, обвинило в том и сем, а разобралось ли оно в сути? Разумеется, обо всем этом первый секретарь Кривяков может спросить. Но каков он сам? Его предшественник имел обыкновение часто поглядывать на часы, нетерпеливо слегка притопывать по полу, класть руку на телефон и вставать, не дожидаясь, пока посетитель выскажется. Большой кабинет в полусвете, громадный полированный стол, за ним теряющийся в громадности человек, и надо было идти к нему, на его ожидающий взгляд по длинной ковровой дорожке, как на смотру. И садиться на стул, как на гвоздь, отвечать на вопросы, подбирая и взвешивая слова. А потом, выйдя из кабинета, вытирать вспотевший лоб. И пенять на себя: вот отнял лишь время у занятого человека.
Каков он, новый секретарь райкома, Яков еще не знал и ехал волнуясь.
В городе, на остановке, в автобус вошел человек лет сорока, чисто и опрятно одетый, в соломенной шляпе. Рябоватый. В очках. Сел он рядом с Яковом, подтянул с колен брюки и, обмахнувшись шляпой, сказал:
— Не ровно живем на родном Урале: то водой чуть не залило, то в сентябре жара несусветная. Чувствуете, опять начинает парить.
— Лето нынче затянулось, — подтвердил Яков. — По приметам стариков, давно так не бывало. Даже еще не все птицы собрались в отлет.
— А я осень люблю больше, чем лето. Сам осенью родился. Такая благодать: деревья в золоте, прозрачно, прохладно, полно фруктов и от земли какой-то особенный дух.
— Вы садовод или агроном, что про землю так говорите?
— А ни то, ни другое.
— Ну, да! — как бы понимающе кивнул Яков. — Землю как не любить: она нас кормит. Но и портим-то мы ее без зазрения совести.
— Что, заводы строим?
— И не только! Почему, скажем, надо спускать грязные воды непременно в чистые озера и реки или коптить небо? Разве нельзя было бы отбросы производства и дым из заводских труб где-то улавливать?
— Дойдет и до них черед, — может, правда, еще не скоро. Кое-где уже делают. А ведь все равно осенью очень хорошо везде.
Они вышли из автобуса вместе и разминулись в толпе. Яков напился из автомата, подправил на себе пиджак и только тогда направился на другую сторону улицы. Там он опять увидел этого рябого человека на крыльце, у входа в райком. Тот разговаривал со старухой, объясняя, каким транспортом попасть на вокзал. Старуха поблагодарила. Человек обернулся к Якову:
— А, и вы сюда же!
— Я к Кривякову, — сказал Яков.
— Откуда?
— Из Косогорья.
— С кирзавода?
— С него.
— Я вызывал Чиликина, — несколько недовольно сказал человек, из чего Яков заключил, что это и есть сам Кривяков. — Он не смог, что ли?
— Ногу зашиб.
— Ну, все равно. Проходите. Только почему рано? — Он взглянул на часы. — Я просил явиться к трем, теперь только два. Придется ждать.
Примерно через полчаса Кривяков освободился от текущих дел и велел позвать Якова. Сквозь стекла очков оглядел его веселыми глазами.
— Давайте познакомимся для начала. Как вас звать-величать?
Яков назвал себя. Кривяков прищурился, вспоминая.
— Не Максима ли Анкудиныча сын?
— А вы разве знали моего отца?
— Как же мне было не знать Максима Анкудиновича? Мы с ним всю войну вместе от края до края прошли. В одном батальоне. Я на политработе, а он старшина. Бывало, и солдатскую стопку из одной фляжки пили. Да и посылочку от него после войны я привез. С колосками. Разве ты не запомнил?
— Нет…
— Запомнить, конечно, было трудно, — понимающе кивнул Кривяков. — Вместе с посылкой весточку я привез тогда для тебя очень трудную…
Он перешел на «ты», как бы подчеркивая свою близость и расположение ко всему роду Кравчунов.
Яков с радостным волнением смотрел на его рябоватое лицо, заметив, как при воспоминании веселые глаза чуть потускнели.
— Зато я слова ваши запомнил: «Ну, мы еще поживем!»…
— Конечно, — оживленно подтвердил Кривяков. — Мы еще поживем! Твой отец очень хотел жить, большая мечта у него осталась неисполненной. Не война бы… Из жестокого боя вышло нас мало.
— Вы можете рассказать? — несмело спросил Яков. — Не удастся ли мне найти место, где захоронен отец?
— Я тебе на карте покажу ту деревеньку, на подступах к которой мы вели бой. Найдешь! Там на окраине деревни.
Они условились, что Кривяков в самое близкое время сам побывает в Косогорье, попутно навестит Авдотью Демьяновну, привезет фронтовые фотографии.
Потом он перешел на деловой тон.
— Ну, выкладывай про завод. Вы за какие проступки директора наказали? Протокол партбюро с собой захватил?
— Принес.
— Дай-ка сюда.
Кончив читать, протер платком очки.
— Надо полагать, верно записано. Без натяжек.
— Накипело, то и записали.
— Это чувствуется по протоколу, не сошлись характерами.
— Не у нас бы работать Николаю Ильичу.
— А где?
— В штормовом море или плоты по быстрым рекам гонять, где силу и смелость нужно. Аврал, натиск и чуть-чего команда: «Свистать всех наверх».
— Без темперамента в любом деле не обойтись.
— Если применять его с умом и к месту.
— Разумеется.
— Мы верим в принципы единоначалия и подчиняемся им, но когда они применяются вкось и вкривь, лишь в угоду себе, — решительно сказал Яков, — то это уже не совпадает с нашими общими интересами. А у Николая Ильича любимое выражение «я все могу», но не «мы все можем».
— Почему же вы его своевременно не поправили? — взглянув поверх очков, опросил Кривяков. — И почему сами-то с райкомом не посоветовались?
