Евгения Изюмова - Аттестат зрелости
Поверили ему. Позволили работать в школе. Он вновь вступил в партию. И не таил обиды, что был в лагере три года, понимал, что всякое может случиться с человеком, и не все попадали в плен случайно.
Он помнил, как после многочасового марша колонну военнопленных загнали в огромный сарай, где, видимо, хранилось когда-то сено - виднелись на полу клочки, и как ни велико строение, а их, измученных дорогой, раненых, было больше, чем сарай мог вместить. И они стояли всю ночь на ногах, поддерживая друг друга плечами. Иные упали бы, если бы это было возможно.
В какой-то миг Викентий Денисович почувствовал дурноту, ноги подкосились, всё пропало в темноте. Он завалился вправо на невысокого, но плотного и крепкого молодого парня-солдата. Тот резко дёрнул плечом, оттолкнул его от себя и полоснул таким брезгливым взглядом, что Викентий Денисович потом даже прикоснуться к парню не решался, всё жался к левому соседу в окровавленной шинели, тоже молодому, голубоглазому, с забинтованной грязным бинтом головой. Ему, конечно, было не легче, но он был молод, и потому, когда Викентий Денисович стал вновь валиться в обмороке, поддержал его рукой за пояс. Так и стояли, обнявшись, до утра, удерживая друг друга от падения. И утром, когда открыли сарай, выгнали всех на морозный воздух, оба всё ещё цеплялись друг за друга, боясь упасть уже от свежего воздуха, кружившего головы.
Пленных выстроили в две шеренги, и Викентий Денисович вновь оказался между своими соседями, что стояли рядом с ним в сарае. И тот, правый, оказался не таким уж и плотным и крепким, у него даже немного тряслась голова, видимо, был контужен, но шинель его была чистая, без следов грязи и крови.
Пленные стояли, поёживаясь на резком ветру, но их почему-то не выстраивали в походный порядок и никуда не вели. А потом подъехала легковая машина, оттуда вышли офицер и штатский, за ними, шатаясь, выбрался избитый до черноты человек в форме командира Красной Армии, и последним вылез охранник с автоматом. Командира поставили перед строем, и штатский громко, очень правильно выговаривая слова, прокричал:
- Солдаты! Это, - пальцем ткнул он в сторону избитого командира, - красный офицер! Он заставлял таких, как вы, идти против нас, насильно заставлял идти. Мы - сила, огромная сила. Воевать с доблестной немецкой армией бессмысленно, бесполезно, а он... как это... толкал вас на... бойню, - наконец, нашёл нужное слово переводчик и даже улыбнулся этому. - Убейте его! Убейте красных командиров и комиссаров, которые есть среди вас! За это вы будете поощрены. Ну?! Добровольцы!
Строй пленных не шелохнулся, строй молчал.
И тогда немецкий офицер вытащил из кобуры пистолет и, взяв его за дуло, пошел вдоль строя. Следом шел переводчик. Они шагали тоже молча и смотрели каждому пленному в глаза. Почему-то офицер остановился напротив Викентия Денисовича и больно ткнул его в грудь рукояткой пистолета.
- Ты!
Викентий Денисович смотрел поверх офицера, а руки, что инстинктивно вытянулись по швам, завел за спину и сцепил пальцы в замок: пусть его убьют, он стрелять в своего не будет. Но офицер не рассердился, даже не ударил, просто подал пистолет стоящему справа:
- Ты! Сможешь?
И тот, вытянувшись в струну, задрав подбородок, ответил чётко, по-уставному:
- Так точно! Смогу! Только, - он замялся, - отвести бы его в сторонку... И не отправляйте меня с колонной, - он мотнул головой вдоль шеренги, опять зацепив Викентия Денисовича брезгливым взглядом.
Офицер выслушал перевод и ответил:
-Яволь! - бросил несколько слов конвоиру, и тот отвёл избитого командира в сторону, к стене сарая, а переводчик скомандовал:
- Кругом! - и весь строй сделал это привычно чётко, смотрел, как «доброволец» шёл вразвалочку к своей жертве, поигрывая пистолетом, а потом выстрелил в упор, не доходя до командира, и тот сразу же упал, левый карман его гимнастерки быстро начал темнеть. Кровь...
Переводчик подошёл к палачу-добровольцу и снисходительно похлопал его по плечу:
- Молодец! Настоящий солдат! Фамилия?
- Рядовой Лепко! - он вытянулся в струнку, сложив на немецкий манер руки по швам, и кто-то в строю пленных громко сказал:
- Ишь, гад, уже и тянется, как фриц! Гнида!
Лепко пробежал взглядом по строю, стараясь угадать, кто это сказал. Взгляд был похож на застывший взгляд кошки, готовой броситься на свою добычу.
Офицер скомандовал охранникам, те забегали, сбивая пленных в походную колонну. Делали они это умело, в несколько минут пленные построились, как надо, и колонна навсегда ушла из той неизвестной деревушки. Лепко не было с ними.
Потом было много лагерей. И как сумел Викентий Денисович выжить, он не знает, только удивляется этому. И умереть сейчас?! Нет, это невозможно!
Лекарство начало оказывать своё действие. Дышать стало легче, онемелость левой руки прошла, он даже шевельнулся, прислушиваясь к боли - не кольнёт ли опять?
В прихожей послышались шаги, и Викентий Денисович спросил:
- Валюша, это ты?
Жена не отозвалась, и Викентий Денисович не стал звать её, только громко сообщил:
- А мне уже лучше! - и прикрыл глаза, отдыхая от боли.
Шаги осторожно приблизились к Викентию Денисовичу. Осторожные и чужие шаги. Викентий Денисович открыл глаза. Перед ним стоял... Веденеев!
- Ты?! Зачем пришел, подлец ты этакий?!
- Зашел соседа попроведать. Вижу – супруженица побежала, видно, в «скорую» звонить, вот я и зашёл, - ответил Веденеев.
Три года назад он занял освободившуюся квартиру на одной площадке с Викентием Денисовичем. Новый жилец был невысокого роста, рыхлый, имел всегда недовольное лицо желтоватого цвета. У него тряслась голова, в иные дни - очень сильно. И почему-то Веденеев не понравился Викентию Денисовичу, но почему - он не мог понять.
Они мало говорили друг с другом, и это было странно, ведь пенсионеры оба, фронтовики, нашлась бы тема для разговора. Но Веденеев сторонился соседа и умудрялся не видеть Викентия Денисовича целыми месяцами, а между тем соседи рассказывали, что старик Веденеев очень любопытный и любимая манера разговаривать - задавать вопросы. А когда осудили на товарищеском суде Миронова - зятя Веденеева, то старик вообще старался не попадать на глаза Викентию Денисовичу, видимо, прежде чем выйти из квартиры, осматривал площадку в глазок.
И вдруг явился сам!
- Зачем ты это сделал? - спросил Викентий Денисович. - Ведь всё это неправда! Зятя решил выгородить? Разберутся во всём, и что будет?
- Не-на-ви-жу! - раздельно произнёс Веденеев. - Ненавижу тебя и таких, как ты. Вы не даете мне жить спокойно. Из-за вас я потерял всё. Знаешь, как богато жил мой батько? У нас была мельница. Я мог делать, что хотел - и парням в морду дать, и девку взять, какую хотел: все были у батька в должниках. А краснопузые с вашими советами батька расстреляли, нас с маткой выселили. А я... Я же ведь был единственным наследником! Всё было бы моё! И всё потеряно! Пропало! Ненавижу!
- Ну ладно, меня ты ненавидишь. А девчонку-то зачем опорочил, ведь знаешь, что написала - правда.
- Не-на-ви-жу! Из таких, как она, вырастают такие, как ты! Правдолюбцы! - Веденеев выговорил это слово как самое грязное ругательство.
Викентий Денисович почувствовал, как вновь стала неметь рука, и он попросил:
- Уйди, Веденеев, видишь - мне плохо. Уйди!
- Не-е-т! Я, может, уже три года жду, чтобы тебе было плохо!
Да. Он не только три года желал зла Викентию Денисовичу, но и боялся его смертельно, и от этого страха у него вновь начала трястись голова, как в том далеком сорок втором, когда он темной ночью перебежал к немцам, а его сунули в колонну с военнопленными и повели на запад, и уж, конечно, не райская его там ждала жизнь.
И тогда он испугался: для чего рисковал и переходил линию фронта - у «своих»-то пристроился бы в обозе где-нибудь, уж он бы придумал, ведь он только и делал всю жизнь, что прилаживался да пристраивался... Но хотелось ему прийти в родное село на Украине победителем, припомнить всем, как расстреляли его батька, как его самого и мать в простой кошеве вывезли из села, а потом их путь лежал в далекий и неприветливый Казахстан.
Он бы припомнил «им», как жил в бараке вместе с матерью, как пришлось ему ковырять лопатой землю на огороде, чтобы не умереть с голода, ему, единственному наследнику отцовского богатства, пущенного прахом краснопузыми... Припомнил бы, как работал в совхозе и притворялся, что примирился с советской властью, даже стал активистом и всюду твердил, что сын за отца не отвечает, и этим заслужил ненависть родной матери, суровой и упрямой старухи, бродившей день-деньской по посёлку, где жили высланные. Она так и умерла с непримиримостью во взгляде, и он не мог в её последний жизненный миг сказать, что он - всё тот же, что он - настоящий сын своего отца, но надо подождать. Но не мог этого сказать - вокруг стояли люди. И старухи-подруги его матери втихомолку плевались на него, дескать, антихрист-активист, довел мать до могилы...
