Борис Левин - Юноша
— Я часто вспоминал нашу поездку.
Нина искренне сказала:
— Как хорошо тогда было!.. «Когда луна свершает путь свой молчаливый, люблю в колодец заглянуть и отскочить пугливо…»
— Все-таки запомнили, — заметил польщенный Синеоков и прибавил: — Это гимназические стихи. Сейчас у меня другие. Настоящие.
Он рассказал, что пишет большую поэму — «Право на жизнь». Нина попросила прочесть поэму.
— Как кончу, с удовольствием прочту. У вас безусловно есть художественное чутье, я доверяю вашему вкусу.
Он проводил Нину до дому. Они условились вместе пойти в театр. Синеоков сказал, что он с Ниной себя чувствует хорошо и непринужденно.
Дома Нина вспомнила, что ей завтра надо раньше встать, нести передачу, что у нее нет платья для театра. Все это было неприятно. Она старалась думать о Синеокове. Он вовсе не такой уж «прилизанный и пустой», как о нем говорил Сережа Гамбург. Он красивый и безусловно талантливый.
Папа сам сказал Нине, чтобы она продала славянский шкаф и купила себе все, что ей надо. Дарья нашла покупательницу. Растворили настежь двери, вынесли шкаф, положили на маленькие саночки и увезли. Нина купила коричневые туфли, фетровые боты, шляпу, шелковые чулки, цветочного одеколону, и у нее осталось еще много денег. В театре она была в голубом платье. Она сидела с Синеоковым в партере. Гуляла с ним в фойе и много разговаривала. В буфете они пили нарзан. Ее отвез домой Синеоков. Завтра вечером он к ней зайдет, и они пойдут в ресторан ужинать.
— Жизнь коротка, — сказал Синеоков. — В ресторане играет музыка и кормят прилично.
Лежа в кровати, Нина решила, что она поговорит с Дмитрием; он попросит своего отца, тот похлопочет, и папу освободят из тюрьмы. Ей казалось, что это очень легко и просто сделать. «Жизнь коротка», — подумала она с улыбкой и, как в детстве, сложилась перочинным ножичком и, счастливая, заснула.
Напрасно она прождала весь вечер: Синеоков не пришел. На следующий день его тоже не было. Нина нервничала. Возможно, он заболел. Или его арестовали. Он все-таки такой свободомыслящий. Может быть, он ее… забыл…
На свидании она поссорилась с отцом. Папа спросил, почему у нее такие круги под глазами.
— Не знаю, — ответила она раздраженно.
— Развратничаешь, — вдруг прошипел отец.
Нина чуть не заплакала от обиды и сказала грубо, скоро ли он уже отсюда выберется. Подал бы прошение.
— Какое прошение? — удивился папа.
— Вот такое прошение. Другие же подают, и их освобождают. Попроси и ты.
— О чем просить? Меня еще ни разу не допрашивали! — негодовал папа. — Я протестовал, но чтоб просить, не чувствуя за собой никакой вины!.. Кто тебя надоумил? — спросил он тревожно.
— Все говорят: стоит подать прошение — и освобождают. Вот и Синеоковы советовали, — соврала она.
— А ты зачем к ним ходишь?
— Так, надо было.
— Ну, знаешь, Нина, я всего ожидал, но такого грубого разговора — никогда. Я подлецом не был и не собираюсь им быть, — отчеканил Валерьян Владимирович…
«Как это несправедливо. Как это все надоело… Сидит там в камере и, наверно, все время в шахматы играет…»
Нина пошла к Синеокову. «Ничего тут плохого нет, — рассуждала она. — Возможно, он в самом деле захворал. Он ко мне хорошо относится. Он мне нравится. Что же тут плохого, если я к нему пойду?» Она зайдет на одну минутку и скажет, что случайно проходила мимо и зашла… Лишь бы не встретиться с его матерью. Нина ее боялась и терпеть не могла еще с тех пор, когда в губернаторской ложе слушала лекцию Милюкова.
Получилось прекрасно. Дверь открыл сам Дмитрий и искренне обрадовался Нине. Они сидели у него в комнате. Синеоков очень извинялся, что не мог тогда к ней заехать. Он очень занят. Все дни сидит дома и работает — заканчивает поэму.
На днях будет его вечер в клубе георгиевских кавалеров, где он будет читать свою новую поэму. А сейчас он прочтет Нине. Ему очень важно ее мнение.
— Но прежде чем читать поэму, я вас напою чаем с кизиловым вареньем и покажу вам свою коллекцию трубок…
В это время в комнату как-то впрыгнула мать Синеокова с певучим, нежным возгласом: «Митя!» В голубых рейтузах и розовой пижаме, похожая на японку. Изумленная, она остановилась у двери и важно, будто сидела верхом на лошади, повернула голову в сторону Нины. Потом, резко отвернувшись, жестким голосом закричала:
— Митя! Это уже слишком! Ты можешь с ними встречаться где угодно, но не водить в дом!
Нина поднялась со стула. Надо было немедленно бежать, но она стояла как прикованная и не могла двинуться с места. У нее отнялись ноги.
— Всякую дрянь! Содержанку чекистов! В мой дом! Я не позволю! — продолжала орать эта маленькая женщина с прелестным пушком на изогнутой губе. Хлопнула дверью и исчезла.
Нина ушла. Ее догнал на лестнице Синеоков.
— Ради бога, не сердитесь… Черт знает, что вышло… Простите маму… Знаете, ведь деда, ее отца, большевики тогда посадили, он заболел и умер… На маме это так отразилось… Она до сих пор не может успокоиться.
Нина слушала, опустив голову. Хотела сказать что-то важное и резкое, но вместо этого, сама не зная почему, наивно напомнила:
— Но вы мне сами говорили, что она его не любит?
— Да. Но это другое. Он все-таки отец… Как это глупо вышло!.. Ужасно!.. Мама — чудный человек… Я вас обязательно помирю. Уверен, что вы будете друзьями… Ради бога, Нина, не сердитесь… Хорошо?.. Я тут абсолютно ни при чем… Я к вам непременно приду.
И он несколько раз поцеловал Нинину руку…
«Боже мой, сколько унижений!.. Дмитрий трус. Почему трус? А что он мог сделать?» — оправдывала она его.
Синеоков, конечно, не пришел — и не собирался приходить. Он дал слово мамочке, что больше с Ниной не будет встречаться.
А она искала встречи. Нарочно гуляла по Офицерской улице, где жил Синеоков, в надежде с ним встретиться. Она мечтала о нем. Когда отлучалась из дому, она спешила обратно: а вдруг он пришел и ждет ее?
Она лежала в кровати и ясно представляла себе глаза Дмитрия, смуглую кожу, его рот и как он курит трубку. Она слышала запах вишни. «Любимый мой!» — прошептала она раз.
По городу была расклеена афиша: «В клубе георгиевских кавалеров поэт Дмитрий Синеоков прочтет свою новую поэму „Право на жизнь“».
Нина с утра готовилась к этому вечеру. Утюжила юбку, пришила пуговку к туфле. Бегала к портнихе. Все не могла решить, какое надеть платье. Пошла в парикмахерскую. Попросила остричь и завить волосы. Когда парикмахер ножницами отрезал каштановую косу, Нина почувствовала, как стало прохладно затылку. Ей не было жалко косы…
Перед уходом Нина постояла у зеркала, обслюнявила кончик мизинца и разгладила мохнатые, почти черные брови. Только половина седьмого, а начало — в восемь. Наконец она сегодня увидит Дмитрия и поговорит с ним. Она ему скажет, что его любит. Ничего тут нет плохого. Это же в самом деле так. Почему же об этом не сказать… Она ему расскажет, как мечтает о нем, как нарочно гуляет по Офицерской улице. Этого она не скажет. Это унизительно…
Когда Синеоков с эстрады оглядывал публику, Нина приподнялась и кивнула ему. Но он не заметил. Она напрягала зрение, гипнотизировала и чувствовала блеск своих глаз, как Анна Каренина. Прищуренные глаза Дмитрия медленно проходили по тому ряду стульев, где сидела Нина. Она улыбнулась и радостней закивала головой. Он не заметил… Ничего удивительного — тут так много публики. И с эстрады, наверно, плохо видно… Слов поэмы Нина не разбирала. До нее доходил только голос Синеокова. Голос проникал под кожу и кружил голову… Она уйдет отсюда вместе с ним. И, как тогда после театра, они поедут на извозчике. Она сегодня смелей будет. Она ему скажет… Пусть он читает без конца. Открывать и закрывать глаза и видеть его. Какой он красивый!
Вытряхает заря верблюжий свитер.
Как хорошо, что не я расстрелян!
Могу курить и дразниться с ветром.
Синеоков прочел немного по-цыгански, нараспев — «с ветэром». Браво! Все аплодировали. И Нина думала: «Замечательно! Талантливо!»
Она поспешила скорей к вешалке. Оделась и ждала у выхода. Уже все ушли. Вот и Дмитрий. Он идет впереди под руку с какой-то дамой в беличьей шубке. У него приподнят воротник бекеши, должно быть заболело горло. Синеоков ясно видит Нину, но почему он не кланяется и проходит мимо? За ними, в компании молодых людей, проследовала и мадам Синеокова. Нина видела, как они расселись на извозчиках и укатили…
Она долго стучала. У Дарьи в этот день была стирка. Дарья заморилась и спала как камень. Дверь открыл Дарашкевич.
Нина прошла к себе в комнату. Скинула боты, сбросила шляпку. Обессиленная, легла на кровать. «Я ненавижу себя».
Она не помнит, спала она или нет, но вдруг увидела Дарашкевича.
