Владислав Николаев - Мальчишник
— Вот пустые ведра пересекли дорогу! Как это ужасно! Ничего у нас не получится!
И в этих словах Коркин услышал желанный ответ. Он целовал Машу в соленые дрожащие губы и успокаивал:
— Дурацкая примета! И ты веришь в нее! Брось, пожалуйста! Забудь про ведра!
— Надо же! Словно она нарочно целую ночь нас караулила с этими ведрами.
— Хочешь, я ее сейчас догоню и ворочу домой? Как бы она и не переходила никакой дороги.
— Не надо, Коля. Будь что будет.
Пустые ведра встретились им все-таки не зря. Дней через пять, в течение которых они не расставались друг с другом, в перерыве между лекциями к Коркину подошел председатель факультетского профбюро Степан Мордасов и попросил уделить ему минуточку внимания. Коркин согласно кивнул головой, приготовился слушать. Но Степан не торопился с разговором — огляделся вокруг, обнюхался и, не найдя укромного безлюдного уголка, пошагал строевым шагом в конец коридора. Как и на первом курсе, он все еще носил перетянутую ремнем солдатскую гимнастерку, старую ли донашивал, новую ли сшил — не поймешь, ну и, соответственно, сапоги со звонкими подковками, галифе… Рыжие волосы с затылка горели еще пламеннее и ярче.
В конце коридора зашли они в пустую аудиторию. Коркин по студенческой привычке взобрался на стол, сел, поставив ноги на скамейку. Степан остановился перед ним — недобрые глаза прищурены, ладони по большой палец за ремень всунуты.
— Слышал, жениться собрался?
Коркин был так ошарашен вопросом, что его даже со стола подбросило. Откуда Степану стало известно о его намерениях? Сам он не рассказывал ни одной душе. Да еще толком ничего не решено. Наверно, Маша проговорилась кому-нибудь из подружек, и они, как сороки, разнесли по всему институту. Да и другими путями Степан мог пронюхать: считает своим долгом знать все о сокурсниках.
— Ну, что молчишь? Отвечай.
— Вроде бы.
— Машка — девушка хорошая, — не вынимая ладони из-за ремня и раскачиваясь на носках, произнес Степан. — Но видишь ли, какая история, — он на секунду задумался, как бы подыскивая слова. — Я с тобой говорю как давний добрый товарищ. И только добра тебе желаю. За Машкой нехороший хвост. Слухи разные о происхождении и прочем. Кто ее родители, где они, ты знаешь? Не знаешь! Ну, то-то. А дыма без огня не бывает. Уж поверь мне. Я-то в этих вещах кумекаю… Маша росла в детдоме. Мы против нее ничего не имеем. Пусть учится, раз поступила. Но тебе-то зачем такая обуза? Подумай, посоветуйся с отцом. Насколько мне известно, он старый большевик, красный партизан. Не захочет, наверно, таким родством пятнать свою фамилию.
Из обиняков и темных намеков Мордасова Коркин понял одно: Маша в опасности. Раз на нее упал Степанов взгляд, ничего хорошего теперь не жди… И вспомнилось в ту же минуту…
В просторном, как храм, институтском вестибюле, меж мраморных колонн, размещался остекленный книжный прилавок. Долгие годы стоял за ним тихий невзрачный старичок, одевавшийся зимой в коричневую вельветовую толстовку до колен, а летом — в такой же длины парусиновую блузу. Этот музейный экспонат, сам страстный библиофил, знал абсолютно всех книжников в городе, и поэтому, какую бы книгу ему ни заказали, старинную ли, иностранную, он всегда ее добывал. Среди его клиентов Пыли профессора, преподаватели, аспиранты, студенты. Студентам он доверял книжки в долг, до стипендии, выручал их полтинниками на обед. Словом, в пределах института известной личностью был продавец книг. Все его почитали и любили. В такой благожелательной атмосфере он мог простоять за прилавком еще долгие годы, если бы однажды на него не упал подозрительный взгляд Степана. С час или более проторчал Степан в вестибюле, наблюдая за бойкой книжной торговлей, а через несколько дней выступил на ответственном собрании: поглядел, говорит, чем этот старик-офеня из-под полы в вестибюле торгует: книжки в основном старые, ветхие, дореволюционные, не переиздающиеся, как видно, по причине своей вредности; не торговля, говорит, это, а самая настоящая идеологическая диверсия… И не стало за прилавком старомодного старичка, угрюмая девушка в очках его заменила. На пенсию ли отправили, дома ли сидит, за другим ли прилавком — никто не ведал.
— Ну, ты мне что-нибудь все-таки скажешь? — раскачиваясь на носках, спросил после долгого ожидания Степан.
— А вот что я тебе скажу! — ответил Коркин и выкинул к Степанову носу кулак с кукишем, потом спрыгнул со стола и, не оглядываясь, пошел прочь из аудитории.
Предупреждение Степана возымело на Коркина обратное действие: теперь-то уж он наверняка женится на Маше, и немедленно, сегодня же. Тогда попробуй, поговори о ней в таком духе!
Коркин бросился было разыскивать Машу, но, вспомнив, что у нее в этот день занятия по физкультуре, которые проводили за городом, на лыжной базе, оделся, выбежал из института, поймал на улице такси и полетел домой.
Старый у Коркина отец. Седая борода во всю грудь, глаза ввалились. Он сидел в высоком кресле с подлокотниками перед письменным столом, по левую руку стоял костыль с матерчатой подушечкой, по правую — батожок: из-за старых ран слабели, отказывали ноги.
Не разболокаясь, Коркин присел против отца на стуле и без утайки рассказал ему и про Машу все, что знал, и про недавний разговор с Мордасовым. Слушая, отец хмурился и оглаживал рукой бороду. Сыну знаком был этот жест, выражавший скрытое волнение. После минутного молчания отец усмехнулся и промолвил:
— Хорош у тебя сваток, ничего не скажешь. Ты его не послал подальше?
— Я ему кукиш показал.
— Ну и правильно.
— Спасибо, батя. — Коркин положил руку на отцовское плечо.
— Погоди спасибо говорить. Лет сорок с ней проживешь, как мы с матерью, тогда и говори… И вот что еще, дружок. Что это нынче за мода такая: после венца невест родителям показывать? Не мешало бы нам пораньше на нее взглянуть.
— Ну, это можно. Хоть сегодня.
— Сделай одолжение.
— Договорились. Сегодня вечером я ее привожу, а вы тут тоже соответственно приготовьтесь.
Когда вечером Коркин и Маша пришли, в доме вовсю еще шла стряпня. У матери руки были по локоть в муке. Она раскатывала скалкой сочни. А отец, пропустив под бороду передник и держа на коленях корыто с мясным фаршем, щипал пельмени. Борода его произвела на Машу сильное впечатление. Уже поздоровались, познакомились, а гостья нет-нет да все на нее взглядывала.
— Можно вам помочь? — первой заговорила Маша.
— А почему бы нет? — кивнул головой отец. — Пристраивайся рядышком. В четыре руки быстро налепим. Умеешь ли только? Мой-то — мастер лишь уписывать за обе щеки.
Коркин обеспокоился: а вдруг у нее ничего не получится, и она только осрамится. Но Маша уверенно взяла мучной сочень, чайной ложечкой положила на него из корытца фаршу, положила ровно столько, сколько надо, перегнула сочень, пробежала по краям, кончиками пальцев — и пельмень готов, аккуратненький, хорошенький, не хуже, чем у отца, признанного мастера пельменного дела. Коркин облегченно вздохнул. Отец удовлетворенно крякнул:
— Вот это так, по-нашему.
Все это припомнилось, увиделось Коркину в холодной палатке с провисшей под тяжестью снега намокшей крышей… Он склонялся над Машей, и ему мерещилось, что не было никаких десяти лет, что они только что вошли после полуночи в его комнату — тем давним счастливым изумлением светились ее глаза, с той давней нежностью перебирала она его волосы.
— Знаешь, — прошептала Маша ему на ухо, — я необыкновенно рада, что вертолет не прилетел.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. Неизвестно, как еще дело обернется.
— Теперь все будет хорошо.
Среди ночи разбудили их непонятные шорохи и бормотанье.
— Ты думал, я такой же? Да? За кого ты меня принимаешь, сволочь? А-а-а! — сипел близко придушенный голос, и нельзя было разобрать, кому он принадлежит.
Потом возникли движения, матерки, заглушенные стоны, и прежний голос прохрипел:
— Я тебе подушу! Я тебе подушу! Убери свои руки, ворюга!
— Замолчи, падло! — это был уже другой голос, и принадлежал он как будто Леве.
Коркин сунул босые ноги в сапоги и выбросился из палатки.
Земля, кусты, камни сияли первозданной белизной. Было глухо. Мягкие снега, как вата, вобрали в себя все звуки, существовавшие в природе, и тем неправдоподобней казались крики, доносившиеся из палатки рабочих, Сама палатка ходила ходуном — вот-вот сорвется с кольев и упадет. Вдруг на ней с треском оторвались петли, отскочили застежки, и к ногам Коркина выкатились клубком Вениамин и Лева. Вместо рубах — длинные лоскутья, Левина — аж без рукавов. Казалось, снег шипит от разгоряченных тел.
— А ну, прекратить! — рявкнул Коркин.
Ему не вняли. Тогда он схватил обоих петухов за отросшие патлы и, растащив в разные стороны, поставил на ноги. Но и на ногах они все еще порывались клюнуть друг друга.
