Иван Шамякин - Криницы
Лемяшевич обернулся, посмотрел на лица колхозников и увидел, что сейчас почти все на стороне Снегирихи. Хитрая и умная женщина знала их «слабое» место — общую любовь и уважение к Наталье Петровне. Всем сразу стало неловко и совестно, что придется потребовать чрезмерно высокую плату с такого человека, как врач. Чтоб это сделать, в самом деле надо быть копеечником. Лемяшевич испытывал не то что ревность к Наталье Петровне, а скорее другое, более сложное чувство, в котором соединялись и ревность, и зависть, и уважение, и восхищение, и гордость за человека. Удастся ли ему заслужить когда-нибудь такую любовь?
Общее настроение уловил, должно быть, и Мохнач, так как тут же дал отбой:
— Товарищи, я не настаиваю. Я хотел, чтоб лучше для колхоза… Но я — как народ. Возможно, мы тут чего-то недодумали, поторопились… Поговорим там, — он махнул рукой в пространство.
Аксинья Федосовна пренебрежительно покачала головой и еще раз вздохнула.
Расходились за полночь. Лемяшевич, выйдя вместе с Аксиньей Федосовной, предложил проводить её домой. Она засмеялась, обращаясь к женщинам:
— Бабы! Можете завидовать! Какую мне наш директор честь оказывает! — И шутливо взяла его под руку. — А может, вы ошиблись, Михаил Кириллович! Может, вам кто помоложе приглянулся?
Но, выйдя из толпы, она освободила свою руку, стала серьёзной, степенной, снова завела речь о колхозных делах:
— Мохначу — капут, как немцы говорили, хотя ему и хотелось бы удержаться. Теперь все, кто раньше чихал на колхоз, цепляются за него… Вкус почувствовали. Не было бы перелома этого — остался бы Мохнач, терпели бы как-нибудь. Но теперь — нет, дудки, не станем терпеть. Теперь знаем, что пришлют уже не Потапа, А кому не хочется лучшего?
Она говорила не умолкая и высказывала довольно интересные мысли. Приближались к её дому. Лемяшевичу не хотелось затевать разговор о Рае прямо под окнами, где мог подслушать Орешкин. Предложить ей пройтись до конца улицы — тоже неловко. И он, улучив момент, перебил собеседницу:
— Аксинья Федосовна, я хотел поговорить с вами насчет вашей дочери.
— Дочери? — сразу встревожилась она. — А что такое?
— Да ничего особенного… Но, знаете, нас, педагогов, всегда беспокоит поведение, несвойственное школьнику. Например, не ходит с другими ребятами на работу в колхоз…
— У нее рука болит. Я могу взять справку от докторки.
— Или отказывается участвовать в хоровом кружке.
— А-а… — И это «а-а» прозвучало, как: «Только и всего? О глупостях заводишь разговор, директор». Но она сделала вид, что удивилась — Что ж это она, такая певунья? Хорошо, я ей скажу.
— Да не только в работе и в кружке дело… Как бы вам сказать?.. — Лемяшевич долго готовился к этому разговору, однако теперь чувствовал, что все равно нелегко ему коротко и ясно, простыми словами высказать свои мысли. Слова лезли все какие-то книжные, казенные. — Нам не нравится, что она избегает своих одноклассников, ставит себя над коллективом…
— Как же это она избегает? Я её все время вижу с девчатами. Редко одна бывает… Мы люди простые. Колхозники…
— Но все-таки согласитесь, что она ведет себя не так, как раньше…
— А откуда вам знать, какая она была раньше? Вы у нас недавно… — Разговор явно раздражал Аксинью Федосовну, и в голосе её послышались неприязненные нотки.
Они остановились возле её дома. Электростанция еще работала — механики знали, что собрания никогда рано не кончаются, — и из окон почти каждой хаты лился яркий свет.
Светилось и окно комнатушки завуча. Орешкин, конечно, не спал, и Михаил Кириллович старался говорить как можно тише, Но Аксинья Федосовна, должно быть нарочно, отвечала в полный голос.
— Хорошо, я у вас недавно, — согласился Лемяшевич. — Но давайте говорить откровенно… Рая уже взрослая девушка, притом девушка с фантазией, с богатым воображением… У нее формируется характер. Ей нужна своя среда, нужно быть среди ровесников… — Он снова почувствовал, что говорит слишком книжно, и рассердился на себя. — Короче говоря — зачем вам в доме этот… наш завуч? Его постоянное влияние…
— А-а… — Но это было уже совсем другое «а-а», злое, угрожающее. — Вам завуч на мозоль наступил?
— Да не в завуче дело, ну его! Меня Рая беспокоит.
— А вы не беспокойтесь… Я сама побеспокоюсь о своей дочери… — сказала она громко, но как будто миролюбиво. И вдруг, словно что-то сообразив, наклонилась к нему и зло зашептала — В чём вы подозреваете её?.. Она ещё ребенок… Как вам не стыдно!
— Я ни в чем её не подозреваю, Аксинья Федосовна… Я говорил о её воспитании… Самый факт её ежедневного общения с преподавателем запросто… отрывает её от коллектива.
— Плохой ваш коллектив! Вы его испортили… А теперь хотите свалить с больной головы на здоровую… Вы на себя поглядите… Любят ли вас учителя?..
Она нарочно говорила громко. Лемяшевич услышал, как тихонько скрипнула форточка в окне, и у него пропала охота спорить с этой самоуверенной, самолюбивой и грубоватой женщиной, отстаивать свою правоту. Кроме того, он больно переживал свою ошибку, значительно больнее, чем её необоснованные обвинения. Он решился на этот разговор потому, что был уверен, в особенности после сегодняшнего заседания, что это умный и принципиальный человек. И вот… Когда дело дошло до того, что ей, естественно, дороже всего на свете, куда девался её трезвый ум, её принципиальность! Понимай тут людей! Он молчал.
— Я, товарищ директор, прожила на свете — слава богу… И сама разбираюсь в людях. Так вот вам что думает старая колхозница… Виктор Павлович, которого вы неведомо за что невзлюбили, настоящий человек и учитель. Во всяком случае, не вам чета… А вы не доучились и теперь лезете в чужую душу, словно поп. А я с молодых лет попов не люблю.
Михаил Кириллович оглянулся и в полосе света, падавшей из окна на цветник, увидел длинную тень Орешкина. Ему стало смешно.
— Настоящий человек не станет подслушивать чужие разговоры, — сказал он, удивив Аксинью Федосовну своим неожиданным смехом. А потом привел её в еще большее недоумение, когда совершенно дружелюбно попрощался — Доброй ночи, дорогая Аксинья Федосовна! Всего вам наилучшего!
17
Это была осень великих сдвигов.
В мастерские МТС, в колхозы, ближе к земле, ехали тысячи людей, оставляя обжитые места. Ехали туда, куда звала партия. Горячая наступила пора в работе городских и сельских партийных комитетов.
Бородка понимал всю грандиозность этой перестройки и поначалу обрадовался, но не будущим результатам её, а самой возможности «поработать в полную силу», «штурмануть» и таким образом показать себя. Но оказалось, что штурмом тут ничего не добьешься. Мало помогала его кипучая деятель-нбсть, его непрерывная езда по колхозам. Чтобы укрепить МТС и колхозы лучшими кадрами, потребовалось нечто иное — иной строй мыслей, иной стиль работы с людьми. Он же пока нашел один выход: настойчиво стал требовать от областных организаций присылки специалистов. То и дело ездил в обком. И вот однажды Малашенко, к которому он заходил запросто, как к старому другу, сказал ему уже не по-дружески, а довольно официально:
— Что это вы, товарищ Бородка, все от обкома требуете? Агрономов вам дай, механизаторов дай, председателей колхозов — тоже. А ваши собственные кадры? Кого из районного актива вы послали в колхозы? Нет подходящих людей? Значит, у вас самые плохие кадры, самый плохой район? А вы нам пыль в глаза пускали. Поглядите, что делается у ваших соседей! Началось настоящее движение за посылку ответственных работников на село. В Сосновке, например, второй и третий секретари сами заявления подали. Пожалуйста… в Базилевичах… в Калиновичах… А вы всё сверху ждете!
Артем Захарович из обкома поехал не в колхозы, а обратно в райцентр, по дороге обдумывая, кого направить в колхозы, с кого начать. И — странное дело! — как он ни раздумывал, как ни перемещал работников, выходило, что и в самом деле очень мало людей стоящих, которых с легким сердцем можно послать председателями колхозов, будучи уверенным, что они не подведут, что с ними можно будет выполнять любые задачи. Третий секретарь? Туберкулёзник, каждый год на полгода из строя выбывает. Второй секретарь? Этот ничего, пожалуй, смог бы. Но кто ж останется тогда в райкоме? Заведующий сельхозотделом и заместитель председателя райисполкома? Эти и в конюхи не годятся, не то что… «Да-а…, подобрал кадры, товарищ Бородка, — кольнул он самого себя. — Кого же всё-таки? Лемяшевича?» Видно, здорово въелся ему в печёнку этот Лемяшевич, что он так часто о нем вспоминает. «Нет, не подойдет… Если б он был специалист, а так — снова можно погореть. Прокурора? Что ж! Этот сможет… Пускай идёт поработает. Это ему не красивые слова говорить! Пускай оттуда, из колхоза, покритикует. Кого еще? Редактора? Тоже может… Человек с большим чувством ответственности за дело. Такой не подведет… Директора крахмального завода можно…»
