Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
— Да ты что ж!..
Наташа покорно взглянула на него: в ее мерцающих, застланных слезами глазах билось отчаяние.
Сергей заскрежетал зубами и отдернул кулак.
В этот миг из-под дома выскочил огромный исчерна-бурый клуб огня. На уровне карниза этот клуб лопнул, и ввысь и в стороны устремились вперегонку стайки искр. Роясь, они оседали на стену, ярко-розовыми суетливыми цепочками карабкались опять к карнизу. А над крышей дома и по переулку, наседая друг на друга и пугливо шарахаясь, завихрились тени.
XIВсе происходило как во сне.
Еле держась на ногах и дрожа всем телом, Наташа стояла подле Годуна, от которого Сергей не велел ей и шагу отходить, и по-детски плакала, размазывала по лицу слезы. Что вокруг делалось, откуда все свалилось — ничего не могла понять.
Дребезжали и звякали стекла у нового дома, выл колокол на хуторской пожарке, бежали со всех концов люди — мужчины, женщины, подростки, вскудлаченные, растрепанные: кто в одном белье, но в шапке; кто одет, но босой; у кого ведро в руках, у кого — топор. Все истошно кричали, суетились. Громче всех кто-то выкрикивал лающим голосом: «Воды, воды!..»
А надо всем этим — буйное, легко потрескивающее в безветрии пламя. Оно простиралось к помрачневшему небу, падало с высоты, расстилаясь над крышей красным пологом, и опять тянулось кверху. С каждой секундой пламя становилось все шире и азартней. Горячо и туго охватив дом, оно лизало его со всех сторон. На землю, кружась и вихляясь, ложились зыбкие багряные и лиловые полосы.
А люди все бегом выныривали из темноты, опережали друг друга, обступая дом шеренгой. Уже работала пожарная машина, обдавала стены шумными упругими струями. Но огонь, ликуя, скакал по карнизу, бурлил и плясал на крыше, срывался оттуда, сшибленный струями, и озорно вновь карабкался.
Наташа прикладывала к лицу рукав кофтенки, задыхалась от клонившегося в ее сторону дыма и ничего этого не замечала. Она не заметила даже, как высокий всклокоченный старик тряс ее за плечи, отрывочно и нервно что-то спрашивал, ругался.
Годун снова заворочался, приподнялся на руках и с тупым удивлением уставился на огонь. На голове его, в растрепанных волосах торчала длинная сухая стеблина. Широченная борода его слиплась. В зрачках вспыхивали и гасли отблески пламени. Он что-то замычал, взмахнул рукой и неподвижный взгляд перевел на Наташу.
У той подломились ноги, и по коже ее забегали мурашки. Пугливо озираясь по сторонам, она отступила от Годуна и согнулась, закрыла лицо руками.
Ее непреодолимо толкало прочь отсюда, куда-нибудь подальше, за тридевять земель, чтобы всего этого и не видеть и не слышать. Но она, изнемогая, продолжала стоять.
Слух ее резнул пронзительный крик, и она отвела от лица руки. К ней в одной исподнице, высоко подпрыгивая и развевая подолом, бежала Прасковья. Наташа преградила ей дорогу.
— Тетя, тетя, зачем! — залепетала она.
Но Прасковья с силой оттолкнула ее, упала к Годуну в ноги и запричитала:
— И люди добрые, родные, чего же это будет? И какой же злодей… Судьбинушка наша горькая, головушка разболезная…
Подскочил Сергей, грязный, закопченный до неузнаваемости, в искромсанной рубахе. Вслед за ним — еще несколько таких же закопченных мужчин. Они оторвали от Годуна Прасковью, подняли на ноги и, придерживая, повели ее куда-то в улицу. Та рвалась, упиралась и все причитала на весь хутор.
Громыхая колесами по рытвинам и кочкам, подкатила телега. Фельдшер спрыгнул с нее, поползал на коленях подле Годуна, ощупал его и, буркнув что-то помощнику, который тут же куда-то ушел, начал разрывать бинты.
— Ничего, старик, не робей, — говорил он, быстро и умело перевязывая рану в боку, — ничего, через недельку, другую будешь бегать взапуски.
Вернулся помощник фельдшера с двумя стариками. Все вместе они подняли Годуна на руках и уложили в телегу, на заранее подостланное сено. Подвода тихонько тронулась, и Наташа, не зная, что ей дальше делать, шагнула вслед за телегой. Но фельдшер обернулся к ней и сказал, кивнув бороденкой:
— Ты можешь остаться, мы одни управимся.
Наташа робко переступила еще раза два-три и остановилась. Разогнувшись во весь рост, она только тут заметила, что пожар уже заглох, людские голоса стали тише, спокойнее и что над хутором уже занимался рассвет. От обугленного дома шел густой дурманный пар, и в носу щекотало гарью. Подле окон кучками валялось платье, мебель, посуда. У пожарной машины все еще копошились люди. На базах ревели и призывно помыкивали коровы.
Наташа вспомнила о своем хозяйстве и растерянно затопталась на месте. Пора выпускать из катуха овец, доить корову, но она не могла уйти домой. В то же время не могла и подойти к людям — ноги отказывались двигаться.
— Ты чего, Наташа, там делаешь, иди сюда! — услышала она чей-то ласковый женский голос.
Не веря своим ушам, Наташа повернулась на оклик, и взгляд ее упал на показавшегося в переулке Сергея. Тот шел какой-то неровной, разбитой походкой, непривычно горбясь. Набухшие тяжестью веки Наташи раздвинулись неестественно широко. Она вглядывалась в мрачное, серое, сразу же заострившееся Сергеево лицо, с сурово сдвинутыми обожженными бровями, и чувствовала, как глаза ее начинают заволакиваться слезами.
Вдруг под ногами у нее как бы покачнулась земля, и Наташа медленно, будто нехотя, присела на колени, раскинула руки и свалилась на прошлогодний, не оживленный весною куст лебеды с ломаными стеблями.
XIIВидно, Прасковье не суждено было так скоро, как ей хотелось бы, получить себе помощницу по хозяйству: и здесь, на новом поместье, в новом, восстановленном после пожара доме, ей долго еще пришлось женские дела управлять одной, без снохи.
И, видно, для Сергея с Наташей права оказалась поговорка, что счастье надо выстрадать. Последние события опять и надолго расстроили их дружбу.
Наташа, осунувшаяся, с синими полукружьями под глазами, стала жить и вовсе незаметно, тихо. Колхозная плантация, маленькое собственное хозяйство — вот и все, что она знала. Никаких игрищ, никаких развлечений. Сознательно выматывала себя на работе и этим хоть немного утишала душевную боль.
Чуть свет Наташа вскакивала с постели, оставляя иногда еще не просохшую от слез подушку, приносила из колодца воды, затопляла печку, стараясь постряпать не для себя, конечно, а для хворой матери, которую недавно привезла из больницы. (Мучилась мать, и уже не первый год, какою-то женской болезнью с трудным названием, да еще вдобавок сердечными приступами.) Потом Наташа доила и выпускала корову, выпускала овец и, кое-как перекусив, тут же с мотыгой на плече и пустым ведром у локтя спешила на плантацию — когда с подружками по звену, когда и в одиночку, если те мешкали почему-либо. Домой возвращалась уже в сумерках.
Так день зá день, нынче, как вчера, до глубокой осени.
Да и зимою, в более досужее у хуторян время, Наташу нельзя было увидеть ни на молодежных сборищах, в хороводах, ни в избе-читальне — в переоборудованном доме жены бывшего гуртовщика: там время от времени показывали кинокартины. По-прежнему знала только одно — работу: в колхозных амбарах — сортировка семян, протравливание, перелопачивание; или на скотном дворе — подвозка кормов главным образом; или по домашности.
Сергей в свою очередь почти совсем отбился от хутора, даже дома перестал бывать. Наезжал только по субботам, да и то не в каждую. Поздним вечером примчится на велосипеде, которым его как ударника соцсоревнования премировал колхоз совместно с дирекцией МТС, примчится запыленный с ног до головы, пропахший и керосином и солидолом, помоется, сменит белье, запасет махорки — и наутро с зарей снова в поле, к трактору.
И так не только, пока на поля не ляжет снег. А и по санному пути он наведывался к старикам не чаще — раз в неделю. Машинно-тракторная мастерская была в соседнем хуторе, километрах в двенадцати. При мастерской имелось общежитие для трактористов и комбайнеров, приезжавших из колхозов зоны МТС. Вот в этом общежитии — двухкомнатном домике с кроватями вдоль стен — Сергей и ночевал, занимаясь почти всю зиму ремонтом то машин, то прицепного инвентаря.
С Наташей он не встречался. И ни с кем из девушек не встречался. А такие девушки-невесты, вовсе не плохие по работе и вовсе не дурные собою, которые хотели бы подружиться с ним, были. И в своем хуторе, и в том, соседнем, где он занимался ремонтом. Но попусту они при случае заигрывали с ним, попусту тратили и время и усилия. К их заигрываниям Сергей оставался безучастным.
Прасковья, наблюдая за сыном, когда он в кои-то веки ночевал дома, потихоньку вздыхала, а случалось, и слезу роняла втайне. Но заговаривать с ним о женитьбе, видя его вечно озабоченное, строгое, а порой и хмурое лицо, не решалась, хотя и очень желала, чтобы примирение его с Наташей все же состоялось, и поскорее.
