Иннокентий Галченко - Геологи идут на Север
— Мужики! — слышится его бормотание. — Передохну у вас сутки и двину на Мому. Через месяц вы получите лошадей. Можете послать за ними кого-нибудь в Кыгыл-Балыхтах. У меня сказано — сделано. Со мной у вас — полный порядок. А вот на базе-то меня заждались! А туда двадцать оленей, кричи-не кричи, а подай. Это дело требуется обмозговать по-хозяйски. Да, да, по-хозяйски.
* * *Тяжелая медно-красная луна выдвигается из-за сопок. Лесные тени короче, сопки выше. Олени замерли недалеко от костра. Их тонкие силуэты четко выделяются из полумглы. Самцы стоят друг против друга, опустив рога, одетые нежным пушком.
Важенки робко жмутся в стороне. В крови животных бродит весна.
Гибкие языки пламени пляшут перед глазами. Пламя поднимается вверх, кровавые отсветы падают на молчаливые лица.
Мика подпер кулаками подбородок и смотрит в огонь. Егоров не выпускает изо рта своей трубки. Агент приподнял кружку и замер. Потапов и каюры в упор смотрят на Тарабыкина, который неожиданно для себя завладел нашим вниманием.
Мне и в голову не приходило, что он такой рассказчик. Интересные народные поговорки, случаи из охотничьей жизни, таежная быль рассказываются им без конца. Плавно и медленно, нараспев говорит Тарабыкин… У костра незаметно проходит половина ночи. Короткий отдых, и утром — снова в путь.
…Мика стоит на берегу ключа, обхватив левой рукой лиственницу. В правой руке зажат винчестер, передние концы его лыж выдвинулись над обрывом. Внизу стремительно рвется и кипит поток; в белую, светящуюся воду падают камни и мерзлые комья земли. Мы все время, незаметно для себя, поднимались по плоскогорью. И вот теперь, на высоте тысяча пятьдесят метров над уровнем моря, остановились на дневку. Нам надо набраться сил, чтобы за один день выйти на Улахан-Чистай.
Мы совершенно измучены. Тяжел путь по обнаженным камням, через километровые завалы валежника, по рыхлому снегу, по голой земле. На оленей жалко смотреть. Удивляюсь железной выносливости каюров, а особенно нашего проводника Потапова. Ведь ему все-таки за девяносто. На каждой стоянке он поднимается раньше всех, и его обычное: «Начальник, торопиться надо, однако» — действует на меня, как освежающий лесной воздух. Сейчас он сидит у костра, закрыв усталые, старческие глаза. О чем думает он, проживший почти сто лет?
На рассветающем небе — белые, резко очерченные вершины хребта. Хребет Черского! Он возникает перед нами, далекий, таинственный и неприступный.
Мы идем по широкой долине, медленно, постепенно поднимаясь на плоскогорье Улахан-Чистай. Дорога трудная. Мокрый снег сменяется жидкой землей. Олени с трудом тащат нарты по голой земле. Огромные валуны то и дело преграждают дорогу. Дороги по существу нет. Ее прокладывает старый Потапов, который все время идет впереди. Я иду за ним, перекинув лыжи через плечо: они здесь не нужны.
— Тысяча двести метров. Тысяча двести пятьдесят, — выкрикивает Мика, шагающий за мной. Он расстегивает свою шинель; капельки пота выступили на его висках. В его глазах: светится радостное изумление, хорошо понятное мне. Это — чувство человека, ступающего по неисследованной земле.
Целый день продолжался наш подъем на Улахан-Чистай. Под вечер мы выходим на плоскогорье. Перед нашими глазами — горное плато шириною до сорока километров. Недаром такое название дали ему якуты. Плоскогорье совершенно чисто, как застывшее горное озеро. А за плоскогорьем, как на ладони, встает живописная первая цепь хребта Черского. Его относительная высота — от одного до двух километров. Мощная горная цепь тянется с юга на север. Вершины гор в тихом вечернем сумраке взлетают в небо, ослепительно белые и безмолвные.
Чудесный, незабываемый вид!
И невольно радостная гордость рождается в душе. Только два русских исследователя видели этот хребет до нас. Первый из них — Черский. Он подошел к нему с той же стороны, что и мы, и оставил в своем дневнике краткое описание неведомого хребта. Второй — советский геолог Сергей Обручев, который видел хребет с другой стороны и назвал его именем Черского.
«Странно, — думаю я, — триста лет люди ездили из Якутска на Колыму, и никто не открыл хребта. В чем же тут дело?».
Сплошная, мощная горная цепь — только обман зрения. Отдельные гранитные батолиты, короткие цепи сопок и хребты, распространенные на широком пространстве, только имели вид сплошной стены. Пересекая отдельные части хребта по сквозным долинам, люди не могли охватить взглядом всю его грандиозную панораму. Для этого нужно было найти какую-то определенную географическую точку.
Мое сердце бьется радостно и учащенно. Все здесь интересует меня сейчас. Что передо мной? Горная страна Черского? Хребет Черского? Или отдельные горные цепи этого хребта?
Звездная северная ночь. По Улахану дует пронзительный ветер. Белые пятна сопок светятся из темноты призывно и загадочно; те самые пятна, что на моей карте отмечены «белым пятном» неизвестности.
После ночевки снова в путь.
Мы двигаемся по Улахану вниз к хребту Черского в поисках места для весновки. Место нам нужно хорошее, со всеми удобствами. Ведь нам предстоит прожить здесь почти все лето в непрерывной работе и путешествиях.
Плоскогорье еще покрыто мелким снегом. Следы диких оленей и горных баранов испестрили снег. Мелкая путаница птичьих следов похожа на узорчатую сетку. Изредка появляются следы росомах и лисицы. Потапов доволен.
— Зверя много, однако, и трава вырастает хорошая. Корм есть, рыба есть, птица гнездиться будет.
Мы пересекаем Улахан-Чистай и спускаемся к буйной, неизвестной речонке — притоку Неры. На ее берегу — густой смешанный лес: лиственница, ветла, береза. Непроходимая заросль тальника склонилась над самой водой. Окрестные сопки покрыты стлаником. Он освобождается от снега и приподнимает свои рыжеватые лапы. Сухое и очень удобное место для нашей стоянки.
Быстро разгружаем нарты, складываем груз на берегу. Мика и Егоров рубят жерди для лабаза, мы с Потаповым устанавливаем палатку. Каюры помогают всем, они торопятся. Им надо успеть до распутицы вернуться в Кыгыл-Балыхтах.
Наш маленький лагерь готов.
В белой бязевой палатке уютно и тихо. Койки и столик соорудили из ящиков с консервами. На столе пять прошлогодних номеров газеты «Известия» и «Петр Первый» Алексея Толстого — подарок якутской тайги.
После сытного ужина мы уходим с Микой на берег горной речки. Стремительная, прозрачная, она ворочает огромные камни, рвет мерзлые берега.
— Ну, так вот, — говорю я Мике, глядя в его глаза. — Ты возвращаешься вместе с каюрами в Кыгыл-Балыхтах за лошадьми. К твоему приезду наш агент, наверно, доставит их в поселок. Прошу не задерживаться.
Мика жмет мою руку и совсем по-детски смеется:
— А ты без меня не пойдешь? — и он показывает рукой туда, где сверкают белые вершины хребта.
— Не пойду…
— Ну, то-то, смотри!
…Розовое, словно обмытое, утро.
Я и Егоров с грустью смотрим вслед удаляющимся каюрам и Мике.
Александр молча берет топор и рубит дрова. Я разжигаю костер. Сизый, густой дым стелется по земле и тает в горном потоке.
Над тайгой и сопками струится весенний ласковый свет.
Весновка
— За что же мы выпьем, начальник?
Александр высоко поднимает кружку. Она мелко вздрагивает в его руке.
— За Москву! — отвечаю я Егорову и чокаюсь с ним.
Он пьет залпом, запрокинув голову; лицо его постепенно краснеет.
Александр обычно молчалив. Но сейчас, облокотившись на стол, он что-то мурлычет себе под нос, потом обращается ко мне:
— Далеконько я забрался, Иннокентий Иванович. На Волге ведь родился и вырос. Близ Чебоксар. Один я был у матери. Отца не помню — с германской не вернулся. Отслужил я военную службу и больше уж в деревне не бывал… Закончим экспедицию, обязательно в отпуск съезжу к матери, да и дивчина у меня там на примете есть.
Солнце пробивается сквозь бязевую крышу палатки, и мелкие зайчики играют на нашем столике. Настроение приподнятое, торжественное. Сегодня — Первое мая.
После праздничного обеда ложусь на койку и пытаюсь заснуть. Но это мне не удается. Радужные мечты сменяются грустными воспоминаниями.
Александр сидит у столика и молча смотрит в угол. Нам обоим, заброшенным в глухую тайгу, как-то не по себе. Одиночество особенно остро чувствуется в день Первого мая. Мы так далеко от Москвы, что даже мысленно трудно представить это огромное расстояние. В памяти возникают сопки, реки, леса и снова горные кряжи, ущелья, леса, леса…
Десять тысяч километров от нас до Москвы. Здесь уже вечереет, а там едва брезжит майский рассвет. Я вижу строгие тени кремлевских башен, Красную площадь, мавзолей. Странное дело, чем дальше от Москвы, тем дороже и ближе кажется она. И меня охватывает неуемное желание — быть сейчас там, в Москве; бродить с Наташей по московским улицам, заглядывать в незнакомые лица и беспричинно смеяться.
