Ефим Дорош - Дождливое лето
Что это — легендарный Китеж?
Или город на острове из сказки о царе Салтане?
Пушки с пристани палят,
Кораблю пристать велят…
Право, я бы не удивился, если бы ударили пушки и белые комочки дыма вылетели из башенных бойниц. Напротив того, я смотрю на пассажиров, занятых своими делами, и дивлюсь их спокойствию. Одни только мальчишки туристы ошалело уставились на райгородский кремль. Впрочем, здешние люди с детства видят эти стены и храмы, а я увидел их со стороны озера только сегодня. На редкость Хороша древняя русская архитектура, когда островерхие башни и крутые кровли переходов отражаются в тихой воде.
Озеро колышется вокруг пароходика, сквозь нагретый солнцем воздух пробивается к нам холодок воды, настоянной на водорослях. Неспокойные глянцевитые пятна света и тени, перемещаясь, идут по всему озеру, вплоть до противоположного берега. В иных местах они как бы обходят неподвижные и тусклые водные пространства. Когда мы приближаемся, то нам видно, что здесь во множестве торчат из воды какие-то растения, — пароходик держится в отдалении от этих мелких мест, где чайки летают над водорослями, где стоят двускатные шалаши охотников. На зорьке охотники загоняют в шалаши свои лодки, караулят прилетающих кормиться уток.
Под самыми Угожами на вбитых в дно озера высоких шестах, которые рядами тянутся вдоль берега, сушатся розовые капроновые сети.
В Ржищи я отправился пешком, хотя Кирилл Федорович и прислал лошадь.
Места здесь, правда, скучные, — низменный, заболоченный берег недалекого озера простирается по правую руку, влево уходят плоские, изрядно засоренные поля. Сперва идут угожские поля, за ними, несколько почище, — ржищевские. А вот дорога везде одинаковая — разбитая.
Впервые услышал я о Кирилле Федоровиче поздней осенью 1953 года, в самом преддверии зимы. Мы тогда с Андреем Владимировичем приехали на несколько дней в Райгород, и вот в воскресенье, в ненастный, холодный день, захватив с собой и Николая Семеновича, отправились в Угожи — искать могилу здешнего летописца. Могилу мы никак не могли найти, только ледяным ветром нас исхлестало, и тогда Николай Семенович предложил нам съездить в соседние Ржищи, к новому тамошнему председателю. Он объяснил, что председателем там избрали человека приезжего, работавшего в соседней области директором МТС. Я знал, что колхоз в Ржищах чуть ли не совсем развалился, и не очень мне хотелось в этакую стужу ехать к неустроенному еще председателю, глядеть дворы с прохудившимися крышами, мерзнуть в нетопленной конторе и слушать рассуждения о том, как станет этот всем здесь чужой человек поднимать хозяйство, разоренное десятью или пятнадцатью его предшественниками.
Устал я в тот день, чтобы знакомиться с новыми людьми и их планами, и еще угнетало это сельское кладбище — опрокинутые замшелые камни с полустершимися именами лавочников, почетных граждан и настоятелей здешней церкви; затоптанные скотиной, заросшие всякой колючей дрянью могилы нескольких поколений землепашцев.
Однако Николаю Семеновичу по неистребимой его любознательности очень хотелось в Ржища. Он толковал нам, что новый председатель — человек энергичный, уважающий науку, замысливший всякие преобразования. И еще он рассказал, — специально уж для меня, по-видимому, — как новый председатель, вернее, только кандидат в председатели, увидев, что народ не идет на собрание, велел баянисту играть, а сам пустился в пляс, чем и привлек любопытство колхозников.
Я было совсем уже согласился, и не потому, разумеется, что меня заинтересовал человек, так странно аттестовавший себя своим избирателям, — нет, просто я решил это сделать из уважения к Николаю Семеновичу. Но тут в разговор вступил Андрей Владимирович, до сих пор молчавший, и сказал, что в выходной день ехать без предупреждения к незнакомому человеку едва ли стоит. Для деликатнейшего Николая Семеновича соображения нашего общего друга по поводу того, что неудобно приехать в гости, предварительно не известив, оказались веским резоном.
Встретился я с Кириллом Федоровичем только летом следую, щего года, в кабинете у председателя райисполкома. Василий Васильевич познакомил меня тогда с тихим, как мне показалось, робким человеком, не то чтобы очень молодым, но выглядевшим моложаво, из-за того, должно быть, что он здорово исхудал, — это видно было по его скуластому лицу, хотя и кирпичному от полевого загара, но осунувшемуся, большеглазому. Он и ростом был не так уж велик, что при худобе сообщало нечто мальчишеское его облику. И одет был, как одевается рабочий паренек, а не председатель колхоза, — в бывшую некогда черной, выцветшую, побелевшую от бесчисленных стирок спецовку. Он просил чем-то ему помочь — не помню уже, о чем шла речь, — но не очень настойчиво, и мне было его жалко.
Василий Васильевич настоятельно рекомендовал мне потом съездить в Ржищи, но Кирилл Федорович не показался мне интересным.
Оказалось, что я ошибся.
Когда зимой, в начале 1955 года, уже в Москве, куда он приехал с Алексеем Петровичем и Иваном Федосеевичем на какое-то совещание по мелиорации, я по-настоящему познакомился с Кириллом Федоровичем Черновым, — его числили в первой пятерке райгородских председателей. Он только что избран был членом бюро райкома партии. О его работе писала не только районная газета, но и областная. Писали, как он восстанавливает колхоз, переводит бригады на хозрасчет, борется за рентабельность…
И выглядел теперь Кирилл Федорович совсем другим.
Я даже сразу не сообразил, что этот плотный, краснощекий мужчина с веселыми, блестящими глазами и тугой, волнистой прической, хорошо одетый, несколько даже самоуверенный, — что он и тот скромный председатель колхоза, который почему-то запомнился мне как бы сидящим на краешке стула, что оба они — одно лицо. Я бы и не догадался, если бы не сам Кирилл Федорович, напомнивший, чуть рисуясь, что мы уже с ним знакомы.
Прошлым летом я так и не собрался в Ржищи, хотя зван был не единожды, — с Кириллом Федоровичем мы встречались и в Москве и в Райгороде.
Однако вот они — Ржищи…
Село как бы разбрелось хуторами. Оно какое-то плоское.
Дома стоят гнездами, а не улицами, — должно быть, селились тут вокруг основателя рода, держались своего корня, своей фамилии. Между группами домов — огороды, пустыри в лопухах и татарнике. Узенькая речка Княжна течет на дне извилистой расселины, поделившей село. Видимо, церковь с ее высокой колокольней, зачем-то разобранная, соединяла все эти далеко отстоящие друг от друга хутора, когда возвышалась в центре.
С Кириллом Федоровичем встретились мы возле конторы. Весь в пыли, он сошел с горячего мотоцикла. Мы вошли в контору, где было прохладно, тихо и чисто, — должно быть, здесь не в обычае сидеть без дела в конторе, курить да поплевывать. Меня заинтересовала большая книга учета трудодней, лежавшая на некоем подобии аналоя, обтянутого кумачом. Обыкновенно в колхозах трудодни для всеобщего обозрения записываются на простынях, склеенных из многих листов бумаги, которые вешают на стену, буквально под самый потолок, иначе места не хватит. На такой простыне регулярно вести запись трудодней едва ли удобно, а уж искать, чего тебе там понаписали, — и подавно, особенно если фамилия на первые буквы алфавита. Но вот убери эту простыню, чего-то не будет хватать в колхозной конторе. И хотя книга, заведенная Кириллом Федоровичем, не сообщала конторе старосветского уюта, она понравилась мне тем, что каждая колхозница, когда бы ни зашла сюда, легко может узнать, сколько заработала трудодней.
Потом мы отправились по хозяйству: осмотрели новый скотный двор, пускай и деревянный, но теплый и светлый; обошли вокруг фундамент строящегося телятника и постояли возле луковой сушилки, где плотники кончали ремонт. Ничего тут особенного не было, просто пахло сырым цементом, сосновым тесом и еще — чуть кисло — железом от ящика с гвоздями. Однако надо ли больше, чтобы понять, каково направление дел в колхозе!
Меж тем Кирилл Федорович рассказывал, что сено уже всё скосили и убрали, что убрано уже пятьсот гектаров озимых, — одно яровое осталось.
День стоит тихий, солнечный. Пахнет теплой землей, вянущими растениями. По обе стороны пыльной дороги тянутся гряды с луком. Лук уже почти весь лег, перо вянет, выглядит мочалой. Луковичные репки вылезли из земли, гнездами сидят на ней, горячей и черной, золотят на солнце кожуру. «Лук наливает!»— только и слышишь здесь об эту пору.
Кирилл Федорович говорит, что по одну сторону дороги лук колхозный, а по другую — колхозников, и просит определить, где какой. Я отвечаю, что лук тут всюду хорош, затем показываю направо, где в каждом гнезде в среднем семь-восемь луковиц, встречается и десять, и говорю, что вот этот принадлежит колхозникам, а вон тот, налево, где пять-шесть луковиц в гнезде, — колхозу. Так почти всегда бывает, потому что дома и семена лучше, и навозу положат больше, и пропалывают чище…
