Александр Шеллер-Михайлов - Милые бездельники
— Да ужъ памятникъ, одно слово первый сортъ работа, сто лѣтъ простоитъ — не покривится, — сказалъ старшій изъ группы рабочихъ, стоявшихъ безъ шапокъ около насъ.
— Еще бы не первому сорту работѣ быть; сама наблюдала за всѣмъ, а мужъ-то подрядчикомъ тоже по строительной части сперва былъ, такъ толкъ-то я въ дѣлѣ и знаю, — съ благодушной улыбкой замѣтила Марья Петровна и опять сбратилась ко мнѣ:- Нѣтъ, вы, сосѣдушка, на образъ-то полюбуйтесь. Какова работа?
— Превосходно написано! — отвѣтилъ я.
— Ужъ чего лучше. Въ дальній монастырь посылала заказъ, а рамку и лампаду здѣсь на французскомъ заводѣ дѣлали по особому рисунку и черезъ огонь позолотили, — пояснила не безъ гордости старушка, любуясь образомъ. — Сначала-то я хотѣла семейный образъ заказать — написать Марію, Прохора, царя Константина — сына покойнаго Костей звали, — да потомъ раздумала. Несуразное что-нибудь могло выйти, наставили бы зря другъ подлѣ друга святыхъ изъ разныхъ временъ и государствъ, Богъ знаетъ что вышло бы. А мой покойный Прохоръ Васильевичъ все изящное любилъ и ужъ особенно по части живописи. Знатокъ былъ. Ну, и попросила я просто Матерь Божію съ младенцемъ Іисусомъ изобразить, да впередъ мнѣ эскизъ прислать. А тамъ, въ монастырѣ-то, они и надумали, что лучше всего сдѣлать копію съ мѣстнаго образа, что у Исаакія по правую сторону царскихъ вратъ красуется. Написали мнѣ; обрадовалась я. Ужъ лучшаго-то сами они ничего не выдумаютъ. И образъ-то этотъ мой любимый. Глазки-то младенца Іисуса точно живые, такъ и кажется, что смотритъ Онъ на всѣхъ и всѣхъ къ Себѣ призываетъ. Нарочно ѣзжу къ Исаакію къ обѣднямъ, чтобы на него посмотрѣть. Вотъ хорошо и вышло.
— Дорого встало? — полюбопытствовалъ я.
— Не дороже денегъ, родной мой, — отвѣтила старушка, продолжая любоваться образомъ. — Восемьсотъ рублей съ небольшимъ за все-то заплатила, я за образъ, и за рамку, и за лампаду. Спросили бы больше — дала бы и больше. Очень ужъ все это мнѣ въ чертежахъ понравилось. Въ одномъ стилѣ все.
Она обернулась къ рабочимъ.
— Ну, голубчики, на чай ждете? Заболталась я! Вотъ вамъ покуда, а завтра панихида на могилѣ будетъ, приходите, — еще дамъ и обѣдомъ васъ распорядятся накормить. Я ужъ приказала…
Она стала раздавать низко кланявшимся ей рабочимъ деньги и, дойдя до послѣдняго изъ нихъ, посмотрѣла съ недоумѣніемъ на слѣпого старика, котораго поддерживалъ молодой подростокъ. Казалось, она не сообразила сразу, что это нищіе, и удивилась ихъ присутствію тутъ. Когда она подошла къ нимъ, старикъ проговорилъ едва слышно:
— Милостыньку Христа ради!
Она торопливо достала изъ щегольской кожаной сумочки мелочь и дала старику.
— Сынъ твой? — спросила она старика и, позабывъ, что онъ слѣпъ, указала глазами на юношу.
— Это со мной-то? — спросилъ старикъ. — Сынокъ, сынокъ…
Онъ тяжело вздохнулъ,
— Хворый? — спросила она, окидывая глазами хрупкую, полунагую, сильно загорѣвшую фигуру мальчугана.
— Голодный, — скорбно отвѣтилъ старикъ.
Она смутилась, опять торопливо достала серебряную мелочь изъ мѣшечка и сунула ее въ руку юношѣ.
Онъ стоялъ понуро, потупясь, смотря въ землю, точно приговоренный къ смерти. Когда онъ и слѣпой старикъ поплелись дальше, она обратилась ко мнѣ нѣсколько тревожно:
— Въ гробъ краше кладутъ!
— Да, я, признаюсь, рѣдко встрѣчалъ такое истощеніе, — сказалъ я, провожая глазами удалявшихся отца и сына. — Это скелетъ, обтянутый кожей.
— А вотъ умыть, откормить, опять красавцемъ сталъ бы. Видѣли, глаза-то какіе и волосы? — замѣтила старушка.
Дѣйствительно, у юноши были поразительно густые, вьющіеся, шелковистые волосы и удивительные по величинѣ и выраженію глаза, полные тоски, грусти, задумчивости, чего-то такого, что влекло къ себѣ и въ то же время надрывало сердце.
— Надо бы вотъ… — начала старушка.
Ее прервали ноющіе, слезливые, гнусавые голоса нищихъ, бабъ, дѣтей, стариковъ:
— Благодѣтельница наша, Христа ради, дай копеечку! На поминовеніе родителей, сотвори подаяніе! Заставь Богу вѣчно молиться!
Около насъ была уже цѣлая ватага нищихъ, грязныхъ, въ лохмотьяхъ, съ грудными дѣтьми, съ кривыми глазами, съ подвязанными руками и ногами. Всѣ они ныли и охали, протягивая руки, залѣзая впередъ другъ передъ другомъ, огрызаясь другъ на друга, а изъ-за сосѣднихъ могилъ по всѣмъ направленіямъ, ковыляя, спѣшили на перегонку новыя и новыя группы такого же оборваннаго люда. Весь этотъ сбродъ, съ слѣдами разгула и пьянства, съ опухнувшими лицами и синяками подъ глазами, нылъ и охалъ, протягивая руки, которыя, казалось, готовы было не только принять подаяніе, но и вырвать его, ограбить ту, къ которой онѣ тянулись за грошомъ. Старушка торопливо шарила въ кожаной сумочкѣ, совала мелочь въ руки попрошаекъ, наконецъ, въ какомъ-то комическомъ отчаяніи проговорила:
— Больше нѣтъ, не прогнѣвайтесь! Ступайте! ступайте.
И торопливо прощаясь со мною и спѣша пройти къ своему экипажу, сказала:
— Просто бѣда, иногда посидѣть придешь къ себѣ на могилы, а тутъ эта стая воетъ и ноетъ, — махнешь рукой и уѣдешь…
Мнѣ пришлось послѣдовать ея примѣру. Я самъ нерѣдко испытывалъ, что значитъ быть осажденнымъ нищими, сидя на могилѣ, и уже не разъ убѣгалъ отъ назойливости этой кладбищенской саранчи. Довольно одному нищему выслѣдить, на какую могилу прошли вы, чтобы черезъ нѣсколько минуть васъ осадила цѣлая ватага этихъ промышленниковъ. Сколько вы ни говорите имъ: «Богъ подастъ», «Не прогнѣвайтесь», «Идите прочь» и тому подобныя ходячія фразы, они будутъ осаждать васъ, пока вы, потерявъ терпѣніе, не сбѣжите отъ нихъ сами.
* * *Мѣсяца черезъ три мнѣ приходилось уѣхать изъ Петербурга и передъ отъѣздомъ я забрелъ снова на кладбище. Открывая дверь рѣшетки, окружающей мои могилы, я увидалъ Марью Петровну. Она сидѣла около своего памятника на чугунномъ стулѣ и заботливо подвязывала какой-то цвѣтокъ. Увидавъ меня, она кивнула мнѣ ласково головой и сказала:
— Вотъ судьба-то, нѣтъ-нѣтъ и столкнетъ сосѣдей.
— Зато теперь ужъ долго не увидимся, — откликнулся я, отвѣчая на ея поклонъ. — Уѣзжаю мѣсяцевъ на девять!
— О, что такъ надолго? Пожалуй, мнѣ и не дожить, — отвѣтила она. — Старушечій вѣкъ не дологъ!
— Доживете, Богъ дастъ, — сказалъ я въ видѣ утѣшенія.
— Да мнѣ, голубчикъ, все равно, что здѣсь, что тамъ, — сказала она съ благодушной улыбкой. — Тамъ еще спокойнѣе, пожалуй, будетъ, а здѣсь, кажется, все ужъ я пересмотрѣла. Вотъ и нынче старыя кости на воды за границу возила. Нельзя: докторишки посылали! Свои тоже пристали: «если приказываютъ ѣхать, то и поѣзжайте!» Очень тоже мнѣ нужно какой-нибудь годъ у смерти утягивать. Ну, а ужъ тамъ, на томъ-то свѣтѣ рыскать не будешь!
— А родныхъ не жаль? — спросилъ я ее.
— Всѣ на своихъ ногахъ стоятъ, — отвѣтила она. — Да притомъ и тамъ-то тоже родные, да еще поближе этихъ, матушка съ батюшкой, мужъ и сынъ. Поди, тоже соскучились безъ меня, дивятся, что зажилась старуха, — заключила она съ добродушнымъ юморомъ.
Въ эту минуту къ ней прибѣжалъ какой-то мальчуганъ, за которымъ шла поспѣшно почтенная няня. Онъ бросался къ Марьѣ Петровнѣ и что-то сталъ торопливо разсказывать.
— Внучекъ мой, — пояснила мнѣ съ мягкой улыбкой старушка, и ея розовое лицо точно засвѣтилось. — Его вотъ жаль оставить, не стану лгать… Сегодня вотъ привезла его сюда съ няней погулять; съ тѣхъ поръ вѣдь я не была здѣсь, какъ тогда памятникъ поставила. Все на водахъ жила. Ну, сегодня и надумала сюда заѣхать. Не все же по островамъ кататься. А дни-то благодатные какіе стоять и на конецъ августа не похоже.
Мы поболтали еще немного, и старушка, накинувъ на плечи спущенную ротонду, перекрестилась и не спѣшно пошла съ могилы. Проходя мимо меня, она пожала мнѣ руку, проговоривъ:
— Ну, не встрѣтимся здѣсь, свидимся тамъ!
Затѣмъ я видѣлъ, какъ она прошла съ внукомъ и его няней по мосткамъ къ широкой дорогѣ и стала усаживаться въ щегольскую коляску.
«Не встрѣтимся здѣсь, свидимся тамъ», повторялись въ моей головѣ слова старушки. Какое счастіе такая твердая вѣра! Приходя сюда, она, эта милая старушка, убѣждена, что она приходитъ къ своимъ любимымъ роднымъ и что они это знаютъ. Съ какимъ особеннымъ выраженіемъ она сказала мнѣ тогда, при постановкѣ памятника, что ея Прохоръ Васильевичъ любилъ все изящное и особенно хорошую живопись; въ этомъ выраженіи сказалось убѣжденіе, что ея Прохоръ Васильевичъ видитъ этотъ памятникъ, любуется имъ, благодарить ее за него. А я? что я уношу въ душѣ послѣ посѣщенія родныхъ могилъ? Одно тяжелое сознаніе полнаго моего одиночества въ мірѣ, сознаніе ужасающей пустоты около себя, сознаніе, что никогда-никогда нигдѣ не встрѣтятся тѣ, которыхъ взяла могила. И зачѣмъ я хожу сюда въ часы неодолимой хандры, зачѣмъ добровольно бережу старыя раны, унося отсюда одно горькое сознаніе, что былое невозвратно? Если сюда ходить она, эта старушка, то она выноситъ сладкое убѣжденіе, что она повидалась со своимъ Прохоромъ Васильевичемъ, со своимъ Костей, а я уношу одно горькое сознаніе, что тѣхъ уже нѣтъ и не будетъ, кого я любилъ. Да, я сознаю, что я мучу себя этими посѣщеніями могилъ и все-таки снова и снова меня тянетъ сюда какая-то тайная сила и точно кто-то шепчетъ мнѣ: «а авось!» Проклятая двойственность! И я искренно завидовалъ тому поколѣнію, которое сохранило безусловную вѣру въ будущее, позавидовалъ я и тѣмъ будущимъ поколѣніямъ, которыя, можеть-быть. когда-нибудь станутъ безслѣдно запахивать подъ посѣвы могилы своихъ мертвецовъ и трезво, разъ и навсегда примирившись съ неотразимымъ фактомъ смерти, скажутъ себѣ: «земля отошла въ землю», скажутъ это съ твердымъ убѣжденіемъ, что живые должны думать исключительно только о живыхъ и оставлять трупы мертвыхъ исполнять единственное прямое ихъ назначеніе — утучнять землю для новыхъ будущихъ посѣвовъ.
