Антонина Коптяева - Товарищ Анна
— Сам ты утка! — ответил Ковба, обижаясь за лошадь. — Ишь ведь чего придумал! Утка — это тьфу... Порх — и нет её. А тут такая сила!
— Завтра поедем, товарищ Кирик, — сказала Валентина. — Сегодня я отдохну немножко.
— Ладно, поедем завтра, — согласился Кирик, несколько огорчённый. Ему хотелось выехать сегодня же, но он не осмелился возразить, помня ещё слова Патрикеева и своё обещание беречь доктора. — Пожалуй, отдохни немножко, — и он, не торопясь, важничая перед набежавшими женщинами и ребятишками, полез в таратайку.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Бело-розовые колокольчики вьюнка светлели на кустах шиповника, гибкие побеги его нежно обвивали колючие ветки, густо обросшие рыжими шипами; и нетронутые, блистающие влажной свежестью цветы перемешивались с жёсткими, в грубой кожуре, зелёными ягодами. А шиповник так широко раскинул ветви, так встопорщился весь, точно шагал по лесной поляне, гордясь своей лёгкой, прекрасной ношей.
— Это любовь! — промолвила Валентина, проезжая мимо шиповника. Она протянула руку — сорвать один колокольчик, но за ним потянулся целый побег, и весь куст задрожал. — Прости, — сказала Валентина шиповнику. — У тебя осталось ещё так много!
Она прицепила цветок к шляпе, тихонько запела, складывая тут же слова на неожиданно найденную мелодию. Но песни здесь складывались странные.
Валентина пела, а Кирик, ехавший с ружьем на передовом олене, за которым шли привязанные гуськом ещё три оленя, с удовольствием прислушивался к её голосу: он звучал для него, как голос большой невиданной птицы.
Теперь она успокоилась. Кирик действительно знал тайгу: до отдельных примет — вроде изгиба безымённой речонки или груды скал — они добирались со всей точностью его расписания. Валентина видела в горном ручье выдру, плывшую с рыбой в зубах, видела молодого медведя, спокойно разбиравшего гнилой пень в каких-нибудь сорока шагах от её палатки. Руки её ныли от комариных укусов, от перьев птиц, которых она ощипывала почти на каждой остановке, сама превращаясь в такие минуты в голодного зверька. Осваиваясь с тайгой, иногда скучая, всегда уставая, она забывала бояться и пела обо всём, что попадалось ей на глаза: о клочьях белого мха, свисавших с деревьев, о юных пушистых ёлочках, о матово-сизых ягодах голубики. В этом пении была особенная прелесть. Иногда порыв ветра прижимал к её открытому рту сетку накомарника. Валентина смеялась, отбрасывала её на поля шляпы.
«Хорошая баба — доктор-то!» — думал Кирик, точно пришитый на своём плоском седле.
В начале пути он очень опасался, как бы не пришлось вернуться обратно: доктор Валентина раза четыре падала с оленя, один раз чуть не сломала руку, и Кирик совсем было растерялся, увидав её плачущей. А сейчас она едет, как ездят все женщины его племени, едет и поёт так, что у Кирика щекочет в горле и ему самому тоже хочется петь. Заезжая с нею в таёжные посёлки, он рассказывал там, какие штуки умеет она выделывать голосом, и, увлекаясь, тоненько взвизгивал к великому удовольствию своих весёлых слушателей.
Его всюду встречали радостно, и каждому встречному Кирик сообщал новости:
— Доктора везу. Оспу надо делать, — заметив испуганное недоумение, он торопливо объяснял: — Руку поцарапает маленько и помажет. Вовсе не больно. Сила тогда входит в человека, большая сила. Тогда красная старуха-оспа убегает от него.
После этого Кирик с гордостью показывал вьюк, в котором хранилась добрая, молодая оспа.
Но всё-таки это было удивительно и непонятно: как сумели такую огромную спасительную силу поместить в крохотные стеклянки? Как она не разрывала такую хрупкую оболочку? В глубине души Кирик подозревал, что всё это не так просто, как объяснял ему председатель артели. Сначала он был твёрдо уверен, что доктор — шаманка, но эта уверенность несколько поколебалась, когда Валентина упала с оленя и ушиблась, как маленькая девочка.
«Может, не шаманка, а может, и шаманка», — говорил себе Кирик и, окончательно сбитый с толку, слово в слово повторял объяснения Патрикеева, почти ничего от себя не прибавляя.
В доказательство он сбрасывал рукав летней дошки, показывал случайному слушателю свою руку с оспенными знаками. Тот, если у него ещё не было прививки, озадаченно цокал языком, разглядывая таинственные шрамы, или также закатывал рукав, и оба смеялись, сравнивали свои метки.
Валентина пробовала протестовать против таких остановок, но потом смирилась: проехать без «капсе»[4] было невозможно, это явилось бы самым грубым нарушением таёжного этикета. К тому же проезжий, — будь он из племени эвенков или якут с притоков Омолоя, — передаст новость дальше. «Капсе» с поразительной быстротой распространяет по тайге всё, что достойно внимания.
2
Кирик остановил оленей, всмотрелся в зелёный навес ветвей и начал торопливо заворачивать обратно.
— Что там, Кирик? — спросила Валентина, тоже всматриваясь, но ничего не замечая.
— Круг дать надо, — мрачно кинул Кирик, колотя пятками по бокам своего оленя; вьюк зацепился за ствол дерева, захрупали, посыпались сухие ветви и содранные коринки.
— Зачем круг? Почему обратно?
— Красная старуха тут ходила.
— Постой. Я хочу посмотреть, — сказала Валентина. — Чего ты боишься? У тебя же прививка есть. Нечего тебе бояться.
— Есть-то есть... Нечего бояться, да не больно нечего...
Кирик ещё ворчал, но строгий вид и голос Валентины и тайное, боязливое любопытное желание испытать силу прививки подействовали. Кирик остановил оленей, уже завороченных в другую сторону.
— Иди! Посмотри! — сказал ой сердито и полез в карман за табаком.
Валентина спрыгнула с седла и стала пробираться вперёд среди густых и мягких пихтовых ёлочек. Над молодой порослью траурно чернели столетние кедры, угрюмо теснились могучие ели, поднимая свечи побегов, пахучих и светлых, стену чёрной хвои прорезали скорбно-синеватые лиственницы, покрытые красной завязью шишек, как брызгами свернувшейся крови. Пахло прелью, сыростью, глухой, дикой, недосягаемой солнцу и ветру.
У Валентины невольно сжалось сердце, и она оглянулась на Кирика. Он сидел на седле, согнув в коленях высоко подобранные ноги, почти касаясь носками своих узких торбасов[5] железного ботала на шее оленя. Олень, приподняв голову, так же, как Кирик, тревожно, но кротко смотрел на Валентину, тонувшую в мрачной зелени леса.
Вся фигура Кирика выражала безмолвный вопрос:
— Может не пойдёшь?
«Нет, пойду, — ответил взгляд Валентины, но она так и встрепенулась, когда Кирик, ёрзнувший в седле, нечаянно пнул по боталу.
Дребезжащий звон железа прозвучал здесь особенно зловеще.
Разводя руками ветви густого подлеска, Валентина прошла ещё и остановилась...
Скрытые в зелени, висели на деревьях кожаные обопревшие коконы-саваны. От прогнивших оленьих шкур, в которые были зашиты когда-то трупы умерших мужчин (женщин эвенки хоронили на земле), уже не веяло смрадом: легко держались подвешенные на ремнях высохшие, обветренные кости. Невдалеке виднелись остатки брошенных чумов, обтянутых такими же сгнившими оленьими шкурами. Валентина с тяжёлым чувством обошла выморочное становище. Копылья рассохшихся нарт чёрными клыками торчали повсюду. Валентина переступила через груду тряпок, проросших травой, смахнула паутину у входа и, наклоняясь, вошла в чум. Вот кто-то прилёг в углу на постели, да так и не встал: тонкий скелет, облипший остатком одежды, слабо белел в полумраке. А вот и другой — свернулся на земляном полу у очага. Когда это было? Знал ли кто-нибудь о трагедии, разыгравшейся здесь, на крохотном жилом островке?
Валентина ещё раз прошла между чумами. Смерть скалилась на неё из каждого угла. Живые покинули больных и умерших, и сами, наверно, погибли неподалеку.
«Так вот вымирали от оспы целые города, целые области», — подумала Валентина, пытаясь представить ужасающие эпидемии далёкого прошлого. — «Только в России умирало ежегодно до полумиллиона человек. Что мы знаем об этой проклятой болезни? Мы до сих пор не знаем средства её лечения!» — Валентина вспомнила, что Андрей тоже переболел оспой, и нежное, почти материнское чувство к нему шевельнулось в ней.
3
Дикая глушь. И какая страшная даль! Где-то на краю земли... И это горы с голо-каменистыми вершинами и гранитные осыпи в серо-зелёных лишайниках, по которым никогда не ступала нога светлокожего человека. Долины мрачные, чёрнолесистые, и суровое молчание заросших осокой болот. Разве не здесь до сих пор открывают горные хребты длиною в сотни километров? Какую силу должен иметь народ, который оживит эти мёртвые, пустынные пространства!
