Николай Атаров - Избранное
— Ты, Бородин, выйди, проветрись. А ты, Кежун, останься.
Митя вспыхнул, не зная, как ответить, потом взглянул на Ольгу, ободрив ее взглядом, и почти выбежал.
Значит, не бывать лагерю? В одну минуту отняли то, о чем они с Олей мечтали всю зиму, всю весну. За что? За то, что Оля так перенесла свое горе, стала лучше учиться, стала серьезнее? «Сдерживать себя…» — стиснув зубы, повторил Митя. Да он сам больше всего боится, чтобы Оле показалось, что он как-нибудь грубо, нехорошо поглядел на нее. Но до этого Белкину нет дела! Этого не объяснишь ему, не расскажешь. А вот что в прошлом году была какая-то мерзкая история с восьмиклассницей в левобережной школе — это дело очевидное. И, значит, все мы такие? Ждет только пакостей. Стрижет под одну гребенку.
Обида росла в нем, слепила его, и он, обдумывая, как могло случиться, что его прогнали, не сознавал, что давно сидит на теплом камне фонтана, не видел, как здание горкома всеми своими стеклами рассверкалось навстречу уходящему за деревья солнцу. На минуту Митя по-юношески наперекор смыслу решил попробовать оправдать, помиловать Белкина. Что значит «сдерживать»? Может быть, он, сказав это, имел в виду что-то личное, пережитое? Может быть. Но тогда, значит, так редко упражняется он в откровенности, что никаких не нашлось у него слов, кроме дурацкого «сдерживать».
От этих мыслей Митю отвлекли подошедшие приятели. Эдик Мотылевич предложил папироску, уселся рядом, не спрашивая разрешения, не поинтересовавшись, зачем тут Бородин. Женька Постников стал рассказывать, как он нашел чернильный пузырек в матерчатом футляре, тот самый, с которым ходил во второй класс, когда учились в бараке, — он решил взять пузырек в Москву, пусть стоит, украшает студенческое общежитие. А часы перед входом в здание показывали шесть — сейчас, наверно, выйдут собравшиеся у Белкина комсомольцы. Там, под часами, уборщица подметала лестницу подъезда, как будто ждала важных гостей. Все вокруг как-то отделилось от Мити и потеряло свои веселые краски. Он даже поморщился: «Ну, что ты со своим чернильным пузырьком!» — и встал нетерпеливо.
Молодежь повалила из дверей горкома. Митя пошел навстречу, смешался с толпой. Оля задержалась на ступеньках. По внешнему виду она была совершенно спокойна; в руках ее был комсомольский билет, и она разглядывала его как будто даже с беспечным видом.
— «Ольга Владимировна», — вслух прочитала она и, обращаясь к Мите, добавила: — Хорошее у меня имя-отчество, правда, Митя?
По-прежнему не глядя на нее, Митя спросил:
— Ну что? Куда тебя определили?
— Потом расскажу. — Если б Оля сумела проглотить комочек в горле, она бы сказала Мите, что вопрос его глупый.
— Где Рослова?
Оля не знала. Он крикнул Гриньке:
— Гринька! Где Рослова, не видел ее?
Гринька тоже не знал. Кажется, она у первого секретаря. Митя догнал Олю, пошел рядом с нею; шли молча и быстро. Ребята, вышедшие из горкома, остались далеко позади, когда Ольга замедлила шаги.
— Меня назначили в лагерь строителей, там смена через две недели, но я отказалась, — сказала она лениво.
— Это сделал Мячкин, — убежденно сказал Митя.
Оля махнула рукой.
— Что ты говоришь! Это Антонида Ивановна! Это она позвонила! Сама, сама! Белкин и не скрыл даже! Понимаешь, теперь, когда нет мамы, она может говорить все, что хочет, все, что взбредет в голову! Я сказала вчера Антониде Ивановне, что мы едем вместе, она тотчас позвонила Белкину. Ну, что же это такое, Митя?
— Как ты можешь падать духом! — проговорил Митя.
Оля шла молча.
— Ты не сердись, что я пристаю…
— Приставай, пожалуйста, — тоненько проговорила Оля. — Я ведь не маленькая. Не кругом стриженная. — Она улыбнулась, вспомнив нянькино выражение.
— Так вот зачем вызывала Антонида Ивановна…
— Ах, Митя, какая же это подлость!
Он молчал.
— Знаешь, мы представляем себе жизнь чересчур розовато, — заговорил он минуту спустя. — Да, чересчур! Никто нас толкнуть не смеет или словом обидеть! Все такие должны быть с нами обходительные, предупредительные.
Он говорил не то, что чувствовал, и сам не верил себе. Сердце подсказывало ему совсем другое: «Эх, какие же есть еще маленькие, злые людишки!» — но так хотелось ему приободрить павшую духом Олю, что, даже не веря себе, он вслух осуждал свою обиду. Он оглянулся на нее — досадливое, слушающее выражение усталого лица, глаза не смотрят, а слушают.
— Ты знаешь, говори лучше не так торжественно, — сказала она, когда он обескураженно замолчал. — А то хлеб у дикторов отбиваешь. У тех, которые на радио.
Он вспыхнул, но ничего не сказал. Так они шли несколько кварталов, не замечая, где идут, не зная куда, не видя никого вокруг. Он провел рукой по ее волосам, снизу вверх.
— Эх ты, не кругом стриженная!
Они остановились.
— Солнце садится в тучи, завтра будет дождь, — отчужденно сказала Оля и добавила в том же тоне: — Тебе это освещение не идет, Митя.
— Тебе тоже, — нехотя ответил Митя.
Куда они забрели? Знакомое место! Среди подслеповатых хат старого села, на некошеной желтеющей поляне, трамвайное кольцо. Кондукторша в синем костюме, с сумкой на боку не спеша направлялась из диспетчерской будки к вагону, пощипывая булку.
Точильщик в холщовом пыльном фартуке, со станком на плече прошел наискось по траве, протяжно пропел, глядя на Митю и Олю:
— Точить надо-о… Точить но-о-жи, но-о-ожницы…
— Не надо. Порежемся, — сказал Митя.
Глава пятая
Вечером за притворенной дверью Оля объяснялась с тетей. Митя слышал, как Оля говорила: «…но ведь она ханжа, ханжа!» — и тетино успокоительное бормотанье. Раз его не зовут, он не стал вмешиваться. Но было очень обидно, что Оля так от него обособилась. Он этого не заслужил.
А утром и того хуже. Дождь. И настроение под стать.
Он пришел с рынка вымокший, снял с плеч мокрый рюкзак, крикнул:
— Баклажаны появились, тетя! — и заглянул в рисовальный альбом, лежавший на столе перед Олей.
Ничего нового, она набрасывала женские головки. Все лица хорошенькие и похожи на ее собственное. Он давно заметил, что она придает некоторое значение своим прелестным бровям; по крайней мере, рисовать начинает всегда с бровей и глаз — на остальное может не хватить терпения.
Прежде она, подняв голову, молча улыбнулась бы, что означало: «Отойди, не отсвечивай». Сейчас просто не заметила его.
— С добрым утром, Наперсток!
Она ответила с оскорбительной небрежностью:
— А, это ты!
С детства Митя ненавидел дожди, туманы, слякоть и лишь удивлялся тому, как это уютно выглядит под пером писателей или в кино: мокрые диккенсовские зонты, фонари в водяном ореоле, блестящие кинематографические лужи под фонарями. В жизни все это куда безотраднее и называется скучным тетиным словом «мокропогодица»: на балконе точно взвод лягушек чмокает, по железным карнизам пшено пересыпают, и за каждым окном какая-то ведьма поджаривает котлеты.
Тетя попросила Олю купить нафталину.
Спустя минуту кинулся в дверь и Митя: «Пробегусь до аптеки — тяпа забыла зонтик». С зонтиком под мышкой он стоял, не дойдя до аптеки, читал газету, выставленную в витрине. Кривые струйки бежали по стеклу, но не они мешали читать и понимать: мешало вчерашнее, вспоминалось то мячкинское: «Это у них не любовь, а дружба», то белкинская шутка: «Звезды вам дороже грешной земли», то его собственное, как ему теперь казалось, постыдное словечко «сдержанный». Одна заметка все-таки привлекла его внимание. Всесоюзная спартакиада учащихся — целая цепь отборочных соревнований в областях, республиках: отдельно — по плаванию в Воронеже, по гимнастике в Калуге, а в заключение — Ленинград в августе. И могут принять участие выпускники десятых классов. Коллоквиум — чуть ли не прямо на соревнованиях. Во всяком случае, учтут. Он даже задохнулся. Так вот же выход! Они с Олей поедут на спартакиаду! Будут вместе готовиться, вместе в поезде, в чужом городе. Это не хуже лагеря. Во всяком случае, никто их не посмеет разлучить.
Оля вышла из аптеки, прижав пакеты к груди всеми десятью пальцами. Увидела Митю с зонтиком — не улыбнулась. Что ж, наверно, тетя обеспокоена: надо спасать нафталин от дождя. Он не стал спорить, раскрыл зонтик над ее головой и, сунув под него и свою мокрую голову, весь обратный путь рассказывал ей о том, что вычитал из газеты, пока она не взмолилась:
— Как ты можешь о какой-то спартакиаде, когда мне сейчас…
И слезы в горле. И все лишь для того, чтобы Митя почувствовал себя грубияном и дубиной.
— Знаешь, Оля! Плевать на все, что говорят! Я так думаю! — Для убедительности он даже выставил голову под дождь.
— А я так не думаю.
— Знаешь, Оля! Я скажу просто. Пусть они считают как хотят, а мы будем жить по-своему. Гордость где, Наперсток? Мы сегодня же пойдем в спортивную школу, мы не были там два месяца.
