Юрий Авдеенко - Дикий хмель
Аплодисментам, выпавшим на долю Закурдаевой, позавидовал бы народный артист. Потом говорили многие...
Бригада единодушно решила выступить с инициативой.
4— Что ты от меня хочешь? — выговаривая каждое слово отдельно, будто страдая заиканием, спросил Буров.
— Лично я — ничего. Мне просто стыдно за тебя перед бригадой.
— Я прославил вашу бригаду на всю Москву. — В глазах нет раздражения, а может, есть, но его трудно уловить за толстыми стеклами очков. Во всяком случае, губы не вытянуты в ниточку, как бывает, когда он злится.
— Ты прославил Закурдаеву.
— Не мог же я прославить тебя, свою жену.
Буров стоит, чуть покачиваясь, высоко запрокинув голову. Видно: подбородок выбрит плохо. Нужно подарить ему электрическую бритву, хорошую, с плавающими ножами.
— Инициатором выступила бригада, — напоминаю я, — а не бригадир. Бригадир плевалась и посылала нас куда подальше, когда мы заговорили с ней об инициативе.
Некоторое время Буров двигает щеками, словно что-то жует, потом досадливо говорит:
— Amicus Plato, sed magis amica (est) Veritas. Как сказал Аристотель: «Платон — друг, но истина еще больший друг». Если следовать обычаям древних, инициатором нужно считать Широкого.
Я предвидела такой довод. Среагировала, быстро и точно, как опытный теннисист на удар соперника:
— Широкий подал идею. Подать идею — одно, осуществить на деле — другое. Азбучная истина. Понимаешь меня?
— Понимаю, — с откровенной скукой ответил муж. Зевнул, сладко-сладко. Потянулся так, что хрустнуло в лопатках. Оглядел комнату изучающе, точно был в ней впервые. Снял пиджак и повесил на спинку стула. Озорно, как бы подчеркивая мое право быть хозяйкой дома, схватил с тарелки помидор, сунул его в рот.
— Сначала нужно вымыть руки, — заметила я занудливо. И мне самой стало скучно. И захотелось зевать, словно мы не только пришли с работы, словно и не светило солнце, а был поздний, поздний вечер.
Послушно кивнув, Буров ушел на кухню.
Я спрятала пиджак в шкаф. Попыталась нарезать хлеб. Он был мягкий, и нож не резал его, а приминал, как голова подушку.
Буров вернулся, вытирая полотенцем лицо. Я сказала:
— Называется, в доме есть мужчина. Хоть бы один нож наточил.
Равнодушно, словно разговор о ком-то другом, Буров кивнул вновь. Сказал:
— А ты ломай.
Вопросы быта его не волновали. Позвякивая вилкой, он некоторое время ел молча. Розовое солнце, уходящее на закат, освещало комнату, и голову Бурова, и его лицо.
Я думала, что все-таки он намного старше меня. И лысина у него большая, не по возрасту.
— Понимаешь, — заговорил Буров. — Есть целый ряд допустимых условностей, которые помогают нам жить. К примеру, люди условились, что на пляже можно ходить в плавках и в купальниках. Однако в городе в такую же самую жару ходить в плавках и в купальниках недопустимо.
— Скажи, Андрей, почему ты всегда принимаешь меня за дуру?
Я, конечно, знала, что он не принимает меня за дуру. И по-своему очень любит. Но мне хотелось выразить недовольство: пусть не думает, будто осчастливил меня, будто я пропала бы без его персоны. Я никогда не была злая, но меня раздражало собственное бессилие, неспособность воздействовать на его холостяцкие привычки, приучить к семейной жизни. Потому что семейную жизнь я понимала несколько шире, чем забавы в постели.
Не знаю, должна ли выходить замуж девушка в восемнадцать лет или немного позже, но убеждена, что мужчине надо жениться в возрасте не старше двадцати пяти лет. Тогда его еще не заболотил холостяцкий быт, тогда он еще не оброс мхом, как Буров.
Вот и сейчас он бурчит в ответ:
— Не говори загадками.
— Неужели на моем лице так явно выражен кретинизм, что крайне необходимо объяснять мне за ужином, где можно ходить в купальнике, а где нельзя?
— Прости, — Буров досадливо поморщился. — У меня такая манера излагать свои мысли. Я люблю обращаться к самим простым примерам.
— Тебе нужно преподавать в школе, в младших классах.
— В простых примерах нуждаются не только школьники.
— Ну, хорошо. Что дальше?
— В журналистике тоже есть, скажем, свои обычаи. Трудовой почин принято называть каким-то конкретным именем. До войны был широко известен почин шахтера Стаханова. В наши дни — почин Гагановой.
— Извини, я перебью тебя. Я чувствую, к чему ты клонишь. И не согласна с тобой. Дело в том, что Стаханов лично сам нарубил много угля, побил все нормы выработки. Гаганова лично сама перешла из передовой бригады в отстающую. Лично сама! У нас же совсем другой случай. У нас бригада взяла на себя инициативу. Бригада, а не лично бригадир Закурдаева!
— Это не принципиально.
— Нет, принципиально. И знаешь, в чем беда?
— В чем?
— Ты не понял принципиально нового духа в материале, который сам пришел к тебе в руки. Духа коллективной инициативы. Ты поступил, как очень посредственный журналист, действуя по шаблонам, по штампам.
— Другими словами, я бездарен, — Буров отложил вилку.
— Хорошо, что ты сам пришел к этому правильному выводу, — сказала я жестоко.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Разговоры о том, что дом подлежит сносу, были давними и малополезными, как одежда, вышедшая из моды. Полина Исааковна говорила про снос дома моей маме еще в то время, когда я училась в пятом классе. Сосед Гриша уже несколько лет копил деньги на мебель, а Сания по крайней мере десять раз советовалась со мной, как лучше расставить гарнитур в новой двухкомнатной квартире.
Между тем время шло. Дома ломали. Справа от нашего, слева... А наш стоял, словно памятник архитектуры конца тридцатых годов. И было похоже, что на него вот-вот повесят охранную доску, где будет написано: «Дом типа «барак» охраняется государством» и т. д. и т. п.
В середине лета пришли маляры, штукатуры, кровельщики. Залатали крышу, побелили стены, покрасили двери, рамы, лестницы. Сказали с пониманием:
— Не расстраивайтесь. По всем приметам дом ваш со дня на день поломают. Духота — она к дождю. Внезапный ремонт — к скорому сносу.
И действительно... Не успели обсохнуть краски, как из райжилотдела прислали квиточки с приглашением жильцам дома явиться за получением ордеров на новые квартиры. Причем и письменно и устно работники райжилотдела особо подчеркивали срочность этого акта и полное отсутствие времени на раздумье.
Когда же дотошная Полина Исааковна намекнула на недавний дорогостоящий ремонт, то ей ответили ясно, без всяких подтекстов:
— Во-первых, это не ваше дело. Во-вторых, это не наше дело. Ремонт по своей смете и своему плану производил Метрострой, которому и принадлежит двухэтажный барак каркасно-засыпного типа, подлежащий сносу без промедления.
Квартиры давали в Медведкове, на Полярной улице. Похоже, что все были довольны. За исключением меня.
Поясню, почему.
Буров был прописан на жилплощади матери. И считал фарисейством отказываться от прекрасной квартиры в районе метро «Кропоткинская». Он сказал об этом в первые же дни нашего брака, когда семейная жизнь еще не напоминала мне поединок фехтовальщиков и я полагала естественным соглашаться с мнением многоопытного мужа.
Для райжилотдела я была одинокой женщиной и попадала в категорию подселенок — иными словами, граждане которым заказано мечтать об отдельной, пусть крошечной, но отдельной квартире.
— Жилец нынче хитер! Ох как хитер! — сказал мне один из райжилотделовских начальников, тоскливо глядя в глаза. — Муж сам по себе площадь имеет. Жена сама по себе. Меняться начинают. Глазом не успеешь моргнуть, как они уже трехкомнатную квартиру огребли.
— Вы говорите так, словно трехкомнатая квартира — преступление.
— Непорядок это, дамочка, — обиделся начальник. И повторил как заклинание: — Непорядок. На двух супругов однокомнатная квартира положена. Вот.
— Тесно в одной комнате. А если детишки пойдут? Надо вперед смотреть. На несколько лет вперед.
— У нас органы есть, государственные. Они смотрят... А вам хорошую комнату дают. Тринадцать метров. Соседок лишь двое. Одинокие старушки-пенсионерки...
— Меня эта комната не устраивает.
— Напрасно.
— Я буду жаловаться.
— Только в письменном виде, — равнодушно ответил он. И крикнул: — Следующий!
Словом, ордер я не взяла. Оставалась жить в полупустом доме, где на первых этажах уже были выбиты окна и кошки устроили там свой кошачий театр: упражнялись в пении на разные голоса с полуночи до рассвета.
Буров теперь всегда ночевал дома (не «писал вещь»). А в квартире через площадку ночевала Полина Исааковна. Ей давали однокомнатную квартиру, но здесь она имела отдельную двухкомнатную. Оказывается, есть такое юридическое положение — при сносе не имеют права ухудшать, обязаны улучшать жилищные условия граждан. Полина Исааковна усматривала для себя ухудшение.
