Гарий Немченко - Избранное
Шофер Алешка тоже помрачнел, то и дело поглядывал на Гаранина, словно ловил в глазах у него всякую, даже самую малую перемену.
— Он-то думал об этом небось меньше всего — об общем деле? — все так же невозмутимо продолжал Уздеев. — Наш общий друг. Прохорцев?
— Ничего, ничего, — все больше мрачнел Гаранин. — Будем надеяться, живем не последний день...
— Зря вы тогда меня с разводным ключом задержали, — укорил Алешка.
Это на конвертерном было, тоже в запарку, в самые горячие дни. На рапорте Крестов, начальник главка, приказал срочно очистить от оборудования территорию около отделения подготовки ковшей и для пущей важности Прохорцеву, который должен был начинать там работу, дал команду: то, что будет на площадке забыто или почему-то оставлено, разрезать и сдать на лом. Этому, главному-то «хам-технику», только скажи. И все было мигом растащено. К тому моменту, с которого вступало в силу грозное предписание Крестова, рядом с отделением подготовки ковшей было пусто, но Прохорцев увидел тут гаранинскую «Волгу», махнул газорезчику: сюда, мол! Алешка тоже куда-то отошел, остановить их было некому. Говорят, газорезчик только и спросил, с чего начинать, — ничего не поделаешь, школа Прохорцева! «Сперва правое крыло давай, потом — левое!» И тот преспокойно зажег горелку.
Алешка, когда прибежал да увидел свою «Волгу» без одного крыла, кинулся в драку, самого Гаранина, рассказывали, чуть инфаркт не хватил, а с Прохорцева как с гуся вода. Знал, бестия, что Крестов с Гараниным были в ту пору на ножах, потому и решился, ясно!
Котельникову стало жаль Гаранина, хотел переменить тему, но Уздеев все гнул свое.
— Видишь, Егорыч, как он, Гаранин-то, закусил удила? А все отчего? Я тебе по секрету скажу. Оттого, что дело было в субботу, а они с Алешкой в воскресенье, несмотря ни на что, хотели на часок выскочить. Это единственный раз за последние десять лет, когда они дома остались, — без крыла ГАИ остановит. Ну, так, Порфирьич, скажи?
И Гаранин вдруг улыбнулся по-доброму, часто-часто заморгал и, явно польщенный, протянул:
— Эт то-очно! Первый раз дома остались!
За работою не знал Гаранин отдыха, не давал спуску ни себе, ни людям, но воскресенье считал днем священным — тут хоть камни с неба, он ехал на охоту.
Гаранин был чуть старше Котельникова, командовать любил и на Авдеевской площадке начинал уже начальником управления. В те годы новенького своего «Москвича» променял на разбитый «газик» и всю неделю ходил пешком, лишь бы только Алешка успел подремонтировать машину к воскресенью. Забирались они бог знает в какие глухие места; целого дня беспрерывной езды между пнями на лесных полянах да по крутым логам старенький «газик», как правило, не выдерживал, и в понедельник Алешка снова ложился под машину, а Гаранин опять шел пешком или пристраивался с кем-либо из смежников.
Как оно у нас устроено: сначала Крестов до белого каления доводил Гаранина на своем рапорте. Бывало, тот не выдерживал, хлопал дверью, — ему, почти единственному, это почему-то сходило с рук. Потом Гаранин распекал своих, — сколько раз видел его Котельников орущим, с побелевшими от гнева глазами... А ведь он был лирик, Саша Гаранин, и на охоту ездил вовсе не потому, чтобы поесть дичины. Он ее, в общем, и не ел никогда, потому что известная строгостью и не очень уравновешенная его жена приносить домой что-либо из охотничьих трофеев запрещала категорически. Все, что они добывали, забирал выросший в тайге и хорошо знавший цену ее дарам шофер Алешка.
Сейчас глаза у Гаранина были ярко-голубые, длинное лицо его подобрело и расслабленно вытянулось.
— Все у тебя на пасеке, Василь Егорыч, хорошо. Место чудное. Одного не хватает: если бы на твоей горке еще церквушка небольшая стояла.
Сидевший с ним рядом пасечник покорно наклонил голову:
— Да-да, маленькая такая... А зачем?
— Купола люблю! — Гаранин расстегнул рубаху, положил на грудь руку. — Бродишь где-нибудь по тайге, бродишь, потом сопочку вывершишь, устанешь и вдруг он блеснет золотом. Зелень бескрайняя, увалы, тайга, а вдалеке — маковка... И чем-то тебя таким... так за душу возьмет.
— Да ведь ободраны кругом, — возразил реалист Уздеев. — Одни ребра.
— Я, когда на пенсию выйду, знаете, чем займусь?.. Я маковки буду реставрировать. Потому — красота. Деды понимали, где строить.
— На пенсию! Где ты тогда — денег? Ты сейчас.
Толя Растихин поправил очки на тоненьком и прямом носу:
— Какая у тебя, Александр Порфирьевич, нынче программа?
— Четыре миллиона на этот год.
— Другой разговор, — подхватил Уздеев. — Представить только, сколько маковок можно покрыть да сколько божьих храмов отремонтировать! Ты, Порфирьич, на досуге подумай.
— А что, если и в самом деле заняться? — похохатывал Гаранин. — Снять в понедельник все управление с прокатного, и — в тайгу... А потом: куда вы, товарищ Гаранин, дели такие средства? Да как куда? На божьи храмы! Надоела мне эта черная металлургия, вот где она у меня — в печенках!
Котельников, который принес из кухни чистую алюминиевую миску, положил в нее большой кусок колбасы. Хотел было творога насыпать и остановился сложной в руке, улыбнулся Гаранину:
— Хотел бы я, Саня, присутствовать на том бюро, на котором будут тебя чихвостить.
— А что, мальчики? — веселился Гаранин. — Такого в Сталегорске еще не бывало!
Уздеев, так и не выпускавший из рук вилки, на секунду перестал жевать:
— Все прожекты, прожекты... А ты начни действительно с малого — построй на пасеке колокольню. Вон эксплуатация. Помогла же Егорычу избу поставить?
Пасечник согласно закивал:
— Что верно, то верно. Без ремстройцеха я бы еще ой сколько в старой избе сидел. Ой сколько! А они взялись, и... Правда, и мы — чем можем. Когда директор завода болел, сколько маточек погубить пришлось, чтобы молочко взять.
— И помогло?
— Да вроде пока полегче.
— Это завод, — приподнял вилку Уздеев. — А что, стройка свой вклад внести не в силах? Они — избу, а ты — маковку...
На творог Котельников положил кусок меда, и пасечник наклонился теперь к нему, качнул своею аккуратной бородкой:
— Не будет он.
— Думаешь, не будет?
— Только у Настьки еду берет. Нашли, понимаешь, друг друга. А я ему не родня.
— Одного хлебца, говорит, поел... Разве дело?
Теперь стали разливать медовуху, и, когда Уздеев наклонил было четверть над стаканом Василия Егорыча, Витя Погорелов придержал его руку:
— Хозяину беленькой.
— Свою он, так сказать, в рабочем порядке, — опять потирал руки довольный Гаранин; нравилось ему, расслабившись, сидеть за этим столом, хорошо закусывать, смеяться вволю, валять дурака.
— Первый сорт, Егорыч? — прищурился Уздеев.
— Слеза!
— Все-таки я ему отнесу, — глядя на пасечника, решил Котельников. — А вдруг съест?
— Эту за что пьем?
— Как это — за что? — удивился Уздеев. — За то, чтобы Гаранина не очень крыли на бюро, когда он четыре миллиона пустит на маковки!
— Да, по-человечески отнеслись бы...
— С пониманием!
Когда пересмеялись и уже готовы были выпить, Толя Растихин низко наклонился над столом, подался к Котельникову:
— Ты видишь, я тебя не тороплю. Но вообще-то думаешь иногда? Варится это у тебя?
Великое преимущество пьющих! Котельникову захотелось, чтобы они с Толей сидели рядом, чтобы он обнял Растихина, толкнул бы плечом, может быть, слегка боднул головой... Но он только, улыбнувшись, сказал благодарно:
— Варится.
С Растихиным они познакомились, когда Котельников задумал этот свой сумасшедший подъем второго конвертера. За несколько месяцев перед этим удальцы Прохорцева свернули ночью распределительный колодец и преспокойненько себе уехали. Вода хлынула на площадку, где лежали двигатели конвертера. Их потом вскрывали один за другим, и каждый требовал перемотки. Электроцех завода уже взялся было за эту муторную работенку своими силами, но тут Прохорцеву каким-то чудом удалось доказать, что залило во время аварии только семь двигателей из двенадцати, — почему, в таком случае, отказываются работать и остальные? Создали авторитетную комиссию, которая определила заводской брак, и началась длинная-предлинная тяжба... Первый конвертер со всеми своими механизмами давно уже стоял на фундаменте, по нему уже почти все акты были подписаны, а вот что касается второго... Тут-то и окрепла окончательно эта идея Котельникова собрать все на монтажной площадке, перевезти потом на мощной чугуновозной платформе и за единый подъем поставить все сразу.
При таком варианте чистый выигрыш времени составил бы три, а то и все четыре месяца, и руководство стройки скрепя сердце согласилось, предупредив, однако, Котельникова о персональной, в случае неблагополучного исхода, ответственности.
Вся эта махина вместе должна была весить больше семисот тонн, а мостовой кран рассчитан был только на триста, и Котельникову, конечно, пришлось-таки поломать голову. Проект организации работ отдали просчитать на кафедру к Растихину, и через несколько дней тот сам разыскал Котельникова: «Догадываетесь, что это не первый случай, когда мне приходиться консультировать строителей? И я уже, признаться, привык, что все решения принимаются, исходя из того самого знаменитого русского принципа: или одно пополам, или другое вдребезги. И вдруг впервые — строгая инженерная мысль... Что меня, кроме всего прочего, греет: при сборке на площадке вы, может быть, приблизитесь к решению проблемы соосности... В общем, так: я знаю, что вас предупредили об ответственности. Будем надеяться на лучшее. Но если что-либо не получится и у вас будут осложнения, заранее имейте в виду — буду рад предложить вам место на кафедре...»
