Владимир Беляев - Дом с привидениями
Мы переглянулись.
– Я слыхала о фабзавуче, – тихо сказала Галя. – Моего отца инструктором столярного цеха приглашают.
– Ну вот видишь, как хорошо. С отцом вместе будешь в школу ходить, – обрадовался Полевой.
– А мне разве тоже можно? – недоверчиво спросила Галя.
– А почему же нельзя? – Полевой усмехнулся.
– Ну я же не мальчик! – тихо сказала Галя. – Девочкам разве в фабзавуч можно?
– А по-твоему, надо для вас особое епархиальное училище открыть? – ответил Полевой. – Сейчас другие времена. Что, разве ты не можешь на механика выучиться или, скажем, на токаря? Поработаешь, получишь квалификацию. На ногах тверже стоять будешь. А о высшем образовании еще будет время подумать.
– На слесаря тоже можно будет в том фабзавуче выучиться? – все еще недоверчиво поглядывая на Полевого, спросил конопатый Бобырь.
– Слесарное отделение как раз будет самым большим, – сказал Полевой и, оглядывая всех нас, добавил: – Так вот, молодые люди, я сейчас ухожу, а вы подумайте, посоветуйтесь. Если будет охота, милости прошу под мое начало.
ДАЕМ БОЙ!
Из больницы меня выписали уже после выпускного вечера. Так и не пришлось мне повеселиться последний раз с отъезжающими курсантами, не удалось поиграть с ними на прощание в футбол. Когда я вместе с отцом подъехал на извозчике к знакомому решетчатому забору в конце Житомирской, меня поразила непривычная для школьного двора тишина. Не видно было пробегающих в аудитории курсантов в голубых буденовках, не прохаживался, как прежде, с винтовкой около сторожевой будки курсант-часовой, ворота были просто закрыты на тяжелый ржавый замок. Брызги известки белели на окнах главного здания: там, внутри, шел ремонт, да и снаружи фасад тоже отделывали к новому учебному году; около водосточных труб висели маленькие деревянные люльки на канатах, и яркие пятна зеленой и коричневой краски были разбросаны по крыше совпартшколы – это маляры пробовали, в какой цвет лучше красить давно уже выцветшую под солнцем крышу.
Отец хотел, чтобы я, пока совсем не поправлюсь, поселился с ним и теткой вместе, но я настоял на своем и устроился в кухне. Доктор Гутентаг, выписывая меня из больницы, велел, чтобы в первое время поменьше двигался и побольше лежал, но стоило мне только очутиться в этом знакомом доме, как сразу меня потянуло на улицу, и я после обеда выбрался из своей кухни на волю. Опираясь на старую отцовскую палку, я медленно спустился по лестнице флигеля на заросшие подорожником булыжники двора и направился к главному зданию. Тихо было в здании, очень тихо. Перила ведущей вверх каменной лестницы с вытоптанными ступеньками покрывал слой пыли, деревянные полы в коридорах были забрызганы известью, а под стенами стояли вытащенные из аудитории черные парты. Двери в курсантский клуб были широко раскрыты, и я мимоходом прочел над сценой такой знакомый лозунг: «Мир хижинам – война дворцам!» Дойдя до того окна, из которого Марущак палил из винтовки, я понял, что прогулялся сюда напрасно. Дыру в широкой печке уже замуровали: лишь плотный слой красного кирпича указывал место, где висел старый монастырский колокол, так долго пугавший живущих здесь своим загадочным звоном. Я потрогал рукой квадратик кирпичей, отковырял кусочек застывшей штукатурки и медленно поплелся вниз, в сад.
Уже на деревьях желтела листва; целые заросли бурьяна появились на лужайках сада; красные от мелких, похожих на кораллы ягодок стояли кусты барбариса; давно повылетали из гнезд ставшие теперь уже взрослыми птенцы. Вдоль каменного забора тянулась ореховая аллея, серые гладкие стволы высоких деревьев подымались над соседними сливами и яблонями; в расщелине самого старого из ореховых деревьев я заметил черное дупло, в которое засунул тогда, весенним утром, алюминиевую миску. Очень тихо было в саду, и, когда я подошел близко к ореховой аллее, где-то высоко в листве послышался чуть различимый шум – это, пробивая блестящие лапчатые листья, падал вывалившийся из кожуры орех. Я заметил место в траве, где он упал, и, ковыляя, направился туда.
Орех был спелый, большой, он слегка припахивал йодом. Я опустил его в карман и принялся искать в траве другие орехи. На лбу, оттого что я еще как следует не поправился, проступила испарина, но я не замечал ничего и старался набрать как можно больше орехов.
Вспоминая детство и ползая на коленях, я увлекся так, что не заметил, как в саду потемнело. Наступали сумерки, солнце давно закатилось за предместье Белановку, пора было уходить домой. Усталый, измученный, но зато с полными карманами орехов, я вышел во двор и, усевшись на скамеечке возле калитки, принялся раскалывать их. Я вставлял орех в щель между калиткой и железной балкой, легко тянул калитку на себя, и орех с хрустом раскалывался, на ладонь летели обломки скорлупы и белые куски молодых зерен.
На земле под скамейкой уже валялось порядочно шелухи, когда я услышал за кустами голос Петьки Маремухи.
– Если мы сейчас этому подлецу не покажем, то он потом еще больше задаваться будет! – взволнованно доказывал кому-то Петька.
– Сюда, Петька, – крикнул я, подымаясь.
– Смотри, он уже по двору ходит! – удивился Петька, появляясь из-за кустов вместе с Бобырем. – А мы думали, что ты еще в кровати. Дай-ка орехов!
Я отсыпал в пухлую ладошку Маремухи пяток орехов и угостил орехами конопатого Бобыря. Сашка сразу же, точно обезьянка, засунул один орех в рот и стал разгрызать его.
– Вот сумасшедший! – сказал я Сашке. – И так двух зубов нет, остальные хочешь поломать? Калиткой дави.
Теперь калитка ездила на крючках взад и вперед без остановки.
Маремуха, посапывая, ел орехи, то и дело поглядывая на мой вздувшийся карман.
– Откуда идете, хлопцы? – спросил я.
– Мы шли… – начал Маремуха. – Да, знаешь, Васька, Григоренко в комсомол принимают.
– Что, в комсомол?! – крикнул я.
– Ага, – спокойно подтвердил Сашка, разжевывая орех. – Мне брат Анатолий рассказал, он же в ячейке печатников, а Котька ту ячейку посещал. Брат сказал, что Котька вчера им анкету и заявление подал.
– Еще не разбирали? – поспешно спросил я.
– В субботу на собрании разберут, – сообщил Бобырь.
– Ну, так это еще не факт, это еще посмотрим! – протянул я облегченно.
– Думаешь, не примут? – Петька заволновался. – Примут, вот увидишь. Ты что, не знаешь, какой он проныра и жулик?
– Чего ж ты молчишь, Сашка? – напустился я на Бобыря. – Твой брат в ячейке печатников, расскажи ему, что за тип этот Григоренко, пусть он выбросит его заявление в помойную яму, и все.
– А я не говорил? Говорил. Только узнал сегодня, сразу же и рассказал. Но видишь, какое дело: Анатолий поехал в село по шефской работе и вернется лишь в четверг. Он, как я ему рассказал про Котьку, сказал мне, чтобы я собрал своих хлопцев и пришел с ними в субботу на собрание.
– Ну, ясное дело, мы ему должны дать отвод! – сказал я горячо.
– А может, ты вместо отвода, Василь, пойдешь на кровать? – услышал я позади голос отца. Он стоял у забора возле будки часового.
– Зачем на кровать? Я уже здоров!
– Голова не болит? – выходя на улицу, спросил отец.
– Ни капельки!
– А нога?
– Чуть-чуть, – обманул я отца.
Нога еще болела, колено ныло, но, если бы я сознался, отец немедленно уложил бы меня в кровать.
– А ну посуньтесь, хлопчики, – попросил отец Маремуху и Бобыря.
Те поспешно подвинулись.
– Кто орехами угощает? – спросил отец.
Я вытащил из кармана горсть орехов и протянул отцу.
Заглядывая мне в глаза, отец сказал:
– Значит, мы уже и в саду успели побывать, не так ли? Ой, Василий, Василий, пороть бы тебя следовало, да рука у меня не поднимается. Просил же я: не ходи много, отлеживайся. Так нет, понесло тебя сразу в сад. А если швы разойдутся, снова в больницу, да?
– Не разойдутся, – ответил я неуверенно и сразу пощупал ребро.
Помолчав немного и с треском раздавив ладонью о скамейку орех, отец спросил:
– Кому вы это собирались отвод давать?
– Котьке Григоренко. Докторскому сыну. Знаешь? – объяснил я.
– За что? – спокойно спросил отец.
– Его ж отца в Чека расстреляли! – сказал я горячо.
– А что сам Котька собой представляет? – спросил отец.
– Как – что? Он же чуждый! – возмутился Маремуха.
– Он у петлюровских скаутов начальником патруля был, а сейчас нарочно к меднику Захаржевскому поступил, чтобы стаж рабочий себе нагнать! – добавил я.
– А я, когда мы в гимназии учились, – важно заявил Сашка Бобырь, – сам слышал, как этот Котька хвалился, что гетман Петро Дорошенко, который нашу крепость брал, ему родичем доводится.
– Ты спрашиваешь, что представляет, да? – продолжал я горячо втолковывать отцу. – Да он собственный дом имел, он хлопцев наших быдлом называл, этот Котька, он презирает рабочий класс, а если бы сейчас Петлюра вернулся, он бы всех нас порезал. Разве ему можно быть в комсомоле?
