Петр Проскурин - Исход
Трофимов стоял, наклонив голову: он часто думал, вот так стоя и глядя в землю, и все это за ним знали. Валентин Шумилов курил и старался не глядеть на Трофимова; его группа вернулась с диверсии только вчера, и он еще не привык к мысли, что столько людей погибло. Шумилова сейчас раздражала эта склоненная голова Трофимова, его затянувшееся молчание, в Шумилове, как и в других, говорила сейчас надломленная вера солдата в своего командира, и поэтому то, что раньше было незаметным, сейчас лезло в глаза, вот даже такая привычка Трофимова — думать, наклонив голову, ставилась ему в вину. Трофимов не знал этого, но если бы и узнал, пожалуй, эта мелочь не задела бы его; только сегодня утром спорили с Глушовым, и Глушов наотрез отказался поддержать; если бы не выдержка его, Трофимова, хоть бери засучивай рукава — доказывай свое кулаками. Нет, Трофимов не согласен с комиссаром, военное время военным временем, а разговор такой нужен, и в этом разговоре должны были участвовать все, не только коммунисты, но и беспартийные, он даже угрюмо процедил, что кровь, которую они отдают, — одного цвета и у тех и у других. Сейчас он стоял, глядел в землю и думал о последних словах Глушова, что война есть война, здесь не место личным эмоциям; война — это беспощадное подавление и своего «я» и тысяч, миллионов других «я», война — это вынужденная, железная необходимость делать то, чего не хочется и что, в основном, противоестественно человеку и его природе.
Трофимов поднял голову.
— Коммунисты, — сказал он медленно, обводя глазами хмурые лица. — Коммунисты, — повторил он, вкладывая в это слово ту интонацию, которая заставила Михаила Савельевича Глушова внимательно оглядеть собравшихся: Кузина, Почивана, Шумилова и других.
— Коммунисты, — в третий раз произнес тихо Трофимов, — когда человек, которому вверены сотни судеб, не оправдывает возложенной на него ответственности, он должен уйти. Я слагаю с себя командование отрядом, я чего-то не смог и проморгал. Вы имеете право не доверять мне и судить меня по всем законам военного времени.
— Снова ты, Трофимов, — поморщился Глушов, — тут поглубже разобраться надо. Зарвались, недооценили этого фон Зольдинга, стерву. Я уверен, неспроста это. Пока не найдем причину, мы ни от чего не гарантированы… Вот о чем нужно подумать.
— За это я и отвечаю больше других, — сразу и так же тихо ответил Трофимов.
— Стоп! — как-то сразу взорвался Глушов, вскочил с места и, подойдя вплотную к Трофимову, быстро спросил: — А ты как хотел? Как трудно — сразу в кусты? А позволь тебя спросить, почему именно в этот момент ты решил уйти? В чем дело? Здесь все коммунисты — ты сказал в разговоре со мной, что предательство налицо. Ты командир, Трофимов, партия тебе доверила, и ты будешь командовать. Но и ты тоже должен пройти проверку.
— К черту! — внезапно вскочил на ноги Шумилов. — Мы не должны озираться друг на друга, как звери. Мне нужна уверенность, что рядом и сзади меня товарищи, а не иуды. Как я пойду на задание, если я не буду знать, кто у меня за спиной?
— Кто тебе давал слово, Шумилов?
— Да он его сам взял, — буркнул один из партизан.
— Давал, давал… чего тут давать! Пусть высказываются, как думают. Не бросать же винтовки, раз фриц нас перехитрил единожды.
— Оптимист, — засмеялся Почиван невесело. — Единожды… Он нас, этот фриц, и в хвост и в гриву второй год кряду. Прав Шумилов, нельзя так воевать, друг на дружку оглядываться: а как бы того, не в затылок. Вот что, Михаил Савельевич, меня ты знаешь пятнадцать лет. В чем, в чем, а здесь я уверен, — Почиван повел рукой, — здесь предателя нет. Коммунисты — ядро отряда, и мы должны повысить бдительность. И не прав товарищ Трофимов, никто не снимает с него вины, ни с него, ни с себя. Все мы виноваты в случившемся, во всяком случае, мы обязаны были иметь посты со всех сторон, и на Ржанских болотах тоже. Нас должны были предупредить. Считаю, нужно в первую очередь проверить разведку, свою разведку. Больно нескладно у нас получилось. Как это, самые важные сведения доходят до нас слишком поздно.
Почиван поглядел на Рогова, но тот сидел, ссутуля плечи.
Встал Кузин, и Почиван словно ждал этого, вполголоса, длинно выругался, и все стали глядеть на Кузина. Тот, ни на кого не глядя, долго стоял молча, и кто-то недовольно кашлянул.
— Здесь винят разведку, — сказал Кузин, — но Рогов тут ни при чем, взяты наши связные в городе. Тут одно из двух: или по неосторожности кто-то засыпался и не выдержал пыток, или… что страшнее… провокатор действует среди нас.
— Разведка у нас ни к черту, душу из нее вытрясти нужно, из такой разведки.
— Почиван! — остановил его Глушов. — Тебе дали высказаться, дай и другим. Партийное собрание не базар, — его тоже задели слова Почивана о разведке, и еще он неприязненно думал о Батурине. Действительно, какого черта он тут болтается? Исчезает куда-то по целым неделям, вот и сейчас отсутствует. Какие ребята головы сложили, а он где-то шастает. Нет, тут что-то не так, надо запросить Москву, связаться с Коржем. Какие еще дела могут быть важнее? Хороши работнички, расстреливать таких надо на месте, невзирая на чины и ранги. — Говори, Кузин.
После вспышки Почивана Кузину хотелось на все плюнуть и сесть на свое место. Он с тоской думал, что ни один человек из сидящих здесь его не поймет; никто не может ему простить, и он все равно, хочет он или не хочет, должен молчать о самом главном и принимать на себя удары и обвинения до тех пор, пока это будет нужно.
Разбирая работу каждого разведчика, Кузин думал, что разбита рация и нужно выходить в эфир — и самое главное, как там Скворцов, что у Скворцова? Москва требует свое, это сейчас задача номер один, и если у Скворцова сорвется…
— Что ты все по личностям толкуешь, мы их и без тебя знаем, — опять не выдержал Почиван. — Надо было своевременно позаботиться о передатчике в городе…
— Перестань, Почиван, — поморщился Глушов. — Тебе вынь да положь, вспомни, как впятером начинали, кабана делили. Они с неба не сваливаются, передатчики.
— Мы должны изменить тактику, — вскочил горячий Шумилов. — Нужно создать несколько баз и превратиться в кочевников. Притом переходить всегда неожиданно; никто, кроме двух-трех человек, не должен заранее знать. Мы по-домашнему зажили — не хватает только жены в постель, вот что я думаю, товарищ Глушов.
Собрание шумело, говорили все сразу, стараясь перекричать друг друга, — тут Трофимову пришлось убедиться, что Глушов был прав, когда говорил, что собирать именно сейчас собрание не имеет смысла, что сейчас такой момент, когда должна чувствоваться одна воля, что он, Трофимов, именно сейчас не должен был показать своей растерянности. И хотя с Глушовым они во многом расходились, Трофимов оценил его трезвый практический совет, позволяющий верно учесть психологическое состояние людей в такой сложный момент. Трофимов с внутренней тяжелой тоской оглядел хорошо знакомые хмурые лица, живым сейчас, пожалуй, не легче мертвых — у тех хоть положение ясное. И он был рад, что встал Кузин.
— Вот ты, Почиван, все разведку винишь, разведка такое дело, не только каждого человека проверяешь, разбираешь каждый его поступок, каждый шаг. Вот, к примеру, перед этим боем (Кузин не мог сказать перед разгромом) наш разведчик из-за своей недисциплинированности не смог выполнить очень важное задание. Об этом случае еще никто не знает, я не успел доложить командованию. Дьякову повезло, остался жив, впрочем, как и всем нам… Дьяков!
— Я, товарищ командир!
— Иди сюда. Расскажи все сам. Иди, иди, Дьяков, не стесняйся. Вот расскажи так, как мне рассказывал.
Дьяков, невысокий, плечистый, встал, косовато держа голову.
— Что рассказывать… Ну, Дьяков Николай Петрович, двадцатого года…
— Тут не биографию спрашивают.
Дьяков оглянулся, замолчал, потом поднял глаза, поглядел куда-то вверх.
— Ну, что, был на спецзадании. К вечеру, неделя тому, подходил к пункту, деревня Черная Гать. С одной стороны, оно и так, а с другой, разведке тоже оружие бы давать. Товарищ лейтенант Кузин не разрешил мне взять оружие, чуть не пропал я из-за этого. Вижу, навстречу из деревни подвода, а на ней два немца. Ну и лежала там еще награбленная, связанная свинья. А за подводой тоже шла награбленная двухгодовалая стельная телушка. У нее уже вымя отбивало. Двигалось все это в направлении города Ржанска. Немцы, значит, меня не видели — я в канаву присел. Там бурьян большой вырос. Ну вот, а за подводой шла молодая женщина, идет и просит немецких мародеров вернуть ей стельную телушку. Баба, известно, жалко. Немцы на подводе вроде люди пожилые. Остановили они подводу, подозвали женщину, затащили ее наверх, на свинью, баба воет, свинья визжит, а немцы лапают бабу, подол задирают. Ну вот, не выдержал, взял ком земли, выскочил на дорогу, замахнулся этим комом и говорю: «Хонда хох, сволочи! Руки вверх, а то капут наведу». Ну, немцы бросили бабу, задрали руки. Я им показываю, мол, марш от подводы, послушались. Подошел я, автоматы взял. И тут сплоховал, когда подходил к подводе. Оступился, ком из руки вылетел, стукнулся о землю, рассыпался. Один из фрицев, значит, и увидел, злость его взяла. Прыгнул он к подводе за оружием, да я его опередил. Автоматы как схватил, так и держу. Он, зараза, гад, в затылок меня чем-то, темно стало, вот и шею с тех пор повело. Все равно держу, выдержал, добил этого немца прикладом. А та баба, над которой они изголялись, опамятовалась, нашла какую-то палку и второго немца этой палкой по голове. Вдвоем управились и с ним, а я вернул свинью и телушку законному советскому нашему населению.
