Иван Шамякин - Сердце на ладони
улыбнулся открыто, дружески:
— Что поделаешь.
Но улыбка эта уже не смягчила Шиковича. Он не сердился на Сербановского: рядовой работник, не может поступить иначе. Однако попрощался холодно, разочарованный и разозленный. Про себя ругался:
«Двух бумажек не можете показать без горкома».
Ему невтерпеж было поскорей посмотреть дело — что и как там говорится о Савиче? Но не хотелось идти в горком. После вчерашнего подумают, что он выставляет себя этаким деятелем, которого больше волнуют высокие материи, чем судьба сына.
В редакции шла летучка. Когда Шикович появился в кабинете редактора, выступал Ра-гойша… разносил его фельетон. Оратор на миг смутился. Но, оправившись, принялся критиковать еще пуще.
Фельетон Шиковича не из лучших. Но в том же номере напечатана статья самого Рагойши. Если, по словам Рагойши, фельетон скучный, то от его статьи, наверно, все мухи подохли. Многих подмывало сказать об этом, но никому не хотелось связываться с ним. Надеялись на Шиковича: он не удержится. Но Кирилл проявил неожиданное безразличие. Даже слушал невнимательно — думал о своём. Некоторые сочли, что это своеобразная форма ответа — полное пренебрежение к критику. Василь Поречка, заведующий отделом культуры, шептал в спину:
— Щелкни ты его, Васильевич. Пусть не гавкает.
Но Шикович отмахнулся: после операции, горкома, разговора в КГБ заботило совсем иное. Ему казалось, не на то он часто тратит силы и энергию. В сорок пять лет осознать это не очень приятно.
Выступил Поречка. Сцепились с Рагойшей.
Живицкому пришлось охладить их пыл. Осторожный редактор, добрый человек, он не любил ссор в коллективе. Из-за этой доброты над ним тайком подтрунивали; но вообще уважали.
Молчание Шиковича всех удивило. Обычно он бросал реплики, шутки.
После летучки Кирилл попробовал работать, править материал. Все казалось ему скучным, ненужным — и чужое и свое. В голове вертелись мысли, далекие и от газетных материалов, и от дела Савича. Поречка, работавший за соседним столом, вдруг сказал:
— Сейчас бы на речку махнуть, Васильевич! Будет гроза. Люблю грозу в поле! И клев хороший.
Кирилл посмотрел в окно и увидел, что небо, ясное с утра, заволокла бело-пепельная дымка. Однако солнце, до неестественности желтое, «абстрактное» (на него можно было смотреть без очков), обжигало землю по-прежнему. Было тихо и душно. Листва на молодых липах привяла, просила пить.
«Да, будет гроза. И, возможно, начнутся дожди. Всегда, когда в разгаре уборка, начинаются дожди. Прямо-таки не везет, — подумал Кирилл. — А может быть, в самом деле поехать на луг, под стога? И до нитки вымокнуть под дождем».
Но тут же пришло ощущение, что он не сделал чего-то очень важного. Не сразу даже понял чего. Вспомнив, вскочил, бросил Поречке:
— Скоро вернусь, — и выбежал за дверь. «Пусть думают, что хотят, только бы разрешили познакомиться с делом Савича».
Решил поговорить с Тужиковым. Правда, он тугодум, на вопрос, заданный утром, ответит вечером, но зато объективен и умен…
В коридоре горкома Кирилл столкнулся с Тарасовым. Поздоровались.
— Ну как, отдышался? — спросил секретарь, будто и шутя, но без улыбки.
— От чего?
— От головомойки. Не апеллируй. Другим больше досталось.
— А я и не собираюсь апеллировать, — ответил Шикович и подумал: «Ну вот, так я и знал».
Дошли до дверей приемной.
— Заходи — побеседуем, — предложил мягко Тарасов, заметив, что Шикович после его слов замкнулся.
На миг Кирилл застыл в нерешительности, идти ли? О чем беседовать? Опять о сыне? Тарасов понял, пошутил:
— Не бойся. Нотаций читать не буду. Уже в кабинете, сбросив пиджак и расслабив галстук, спросил.
— Кого там из твоих близких оперировали? Мне Лариса Петровна сказала.
И Шикович опять начал рассказывать обо всём, еще более подробно, чем утром Сербановскому, о Савичах, отце и дочери, о других подпольщиках, имена которых раньше нигде не упоминались, о своих догадках, соображениях, о книге Гукана. «Вот оно что, — подумал в этом месте Тарасов, вспоминая, как Гукан выступал на бюро. — Понятно. Старику нелегко отказаться от устоявшихся взглядов и представлений. Шикович своей неугомонностью его раздражает»,
— Я тут человек новый, Кирилл Васильевич. Но знаю, что после войны горком раза четыре, кажется, занимался подпольем.
— И каждый раз список подпольщиков пополнялся десятками новых имен. Разве это не доказательство того, какого размаха достигала борьба наших людей? Разве для выяснения и прославления этой борьбы не стоит поработать? — Шиковичу показалось, что Тарасов против того, чтоб еще раз возвращаться к вопросу о подполье, и он говорил горячо, с воинственным пылом.
— Да, ради этого стоит поработать, — задумчиво согласился секретарь горкома, отыскивая в списке под стеклом номер телефона.
— Первоначально даже имя Яроша нигде не упоминалось. А он выполнял спецзадания горкома.
Тарасов повернулся к столику с телефонными аппаратами и набрал короткий номер.
— Алло. Вагин? Здравствуй. Тарасов. Много шпионов поймал? Что? Вывелись, говоришь? Гляди, как бы не притупилась бдительность. То-то. Андрей Астахович, что это у тебя боятся показать документы военного времени нашему писателю? Человек интересное дело задумал. Надо помочь. Что? — Тарасов умолк и слушал довольно длинное объяснение, время от времени бросая краткое «угу».
В какой-то момент он плотнее прижал трубку к уху. Кирилл понял — секрет. Встал и отошел к окну. Небо стало пепельно-серым. Солнечные лучи процеживались сквозь дымчатые высокие облака. Но неподвижный воздух не остывал, он как бы сгущался — даже трудно становилось дышать.
«Да, надо поехать с Поречкой на луг. Под грозу. Станем на берегу и будем перекликаться с громом. О-го-го! Несколько часов первобытного существования. Чтоб ни о чем не думать».
— Ладно. Давай в четыре. — Тарасов положил трубку.
— Дня через два они покажут тебе, Кирилл Васильевич, нужные документы. В таких делах нельзя без некоторых формальностей.
«Два дня, которые, наверно, растянутся в неделю!» — Нетерпеливый следопыт разочарованно вздохнул.
…На третий день после операции Ярош наконец покинул больницу и приехал на дачу. Явился часов в пять на такси, аккуратно выбритый, в новой чешской тенниске (дома знали, что после удачной операции он всегда что-нибудь покупает), с шампанским, конфетами, подарками. Был внимателен, ласков, будто не видел семью и соседей целый год.
Галина Адамовна умела торжественно встретить мужа. Когда он задерживался в больнице на сутки, на двое после таких вот операций, у неё не возникало никаких дурных мыслей. Ничто не портило настроения, и она сама радовалась, что встречает мужа с чистой душой. Об операциях она обычно не расспрашивала. Но на этот раз случки был особый.
— По твоему лицу вижу, что все хорошо. Поздравляю.
— Не надо поздравлять, Галка. Ты знаешь, я не люблю поздравлений, когда речь идет о жизни человека. Да и не всё ещё кончено.
Но когда прибежала с луга Наташка и, повиснув на шее, спросила таинственным шепотом: «Ну, как там, папа? Что?» — то он ответил:
— Хорошо, Наталка. Мы с тобой ещё раз победили.
— Расскажи.
Она любила слушать, когда отец рассказывал о своей работе, и уже довольно хорошо для своего возраста разбиралась в хирургической терминологии. А потому Ярош охотно принялся описывать весь ход операции почти так же подробно, как излагал бы студентам, разве лишь несколько упрощенно, с меньшим количеством специальных слов.
Матери не нравилось это горячее не по возрасту увлечение дочери, но она молчала, делала вид, что тоже слушает с интересом. Однажды сказала мужу:
— Антон, я совсем не хочу, чтоб Наташа стала врачом. Хватит с нас медицины!
Дочь горячо запротестовала:
— Разве плохо быть таким врачом, как папа?
— Таких немного… А быть таким, как я… Вырывать гнилые зубы, или выписывать больничные листы…
Антон тогда возмутился, заявил, что категорически запрещает ей так говорить при детях о своей профессии, да и о любой профессии. Дети должны уважать любой полезный труд! С тех пор она не мешала их медицинским беседам. Только радовалась, что хоть сын совсем не интересуется медициной.
Виктор с независимым видом помогал матери накрывать на стол. Но в душе ревновал отца к сестре. Ему хотелось похвастаться, как он перестроил голубятню, рассказать, что случайно познакомился с голубятником из соседней деревни, местным учителем, и выменял у него пару редких почтовиков. Но не может же он вот так, с бухты-барахты, как Наташка, кинуться отцу на шею и предложить: «Лезем скорей на чердак!» При встрече с отцом Витя выложил только одну новость:
— Вчера знаешь какая гроза ахнула! Фронтальная. За Студенкой на три километра лес положила. Максим Григорьевич говорит, тысячи две кубометров бурелома.
